Золотарь, или Просите, и дано будет…
Шрифт:
Неважно.
Сперва — догнать.
Колченогий, бомж несся призовым рысаком. Из-под драных кроссовок летели брызги и мокрый песок. На лестнице, ведущей к мусорным бакам, Золотарь ухватил было гада за штанину, да споткнулся о железное ребро ступени. Упал, рассадил колено; грязная плюха залепила лицо. Не утираясь, не чувствуя боли, он вскочил. Бесстрастен, бледен, сосредоточен. Автомат с тупой программой. Робот. Лишь грязный мат, принадлежавший, казалось, другому человеку — оператору, ведущему автомат в погоню? — выдавал его состояние.
Единственное пристойное слово:
— Стой!
Бомж обогнул помойку. Сумку он на бегу швырнул молодой дворничихе, похожей на апельсин в своей оранжевой спецухе. Та приняла пас легче, чем баскетболист — мяч от партнера по команде, аккуратно примостила добычу между баками и продолжила шаркать метлой, не интересуясь беготней.
Привыкла.
— Лови! — заорали от распахнутых дверей гаража. — Держи вора!
Бомж прибавил хода.
В груди саднило. Сердце плясало качучу. Дышите, больной. А теперь не дышите. Вы же видите — дышать не получается. Хрипеть — это да. Булькать. Ловить воздух ртом. А дышать — зась, как говорила ваша бабушка, царство старушке небесное. Из последних сил Золотарь наддал, вихрем пролетел вторую, ведущую к «Аквагалерее», подворотню — и успел заметить, как бомж ныряет в подъезд рядом с огромным котом.
Кот был картонный — реклама.
В подъезде царила темнота. Вонь мочи, сверху несется ругань — кто-то скандалит с женой. Но главное — о счастье! — подъезд не был проходным. Кашляя, держась за бок, Золотарь стал спускаться вниз, по ступенькам, ведущим к открытой двери в подвал. Он знал, что зверь в ловушке.
Он только не знал, что делать с пойманным зверем.
Я помнил этот запах.
Так пахло от Антошки — ненастоящего, воображаемого Антошки. Того, кто сидел рядом со мной-пьяным и смотрел ролик, где ломали ублюдка. Кислая огуречная вонь. Стариковское тело. Больничная «утка», застиранная пижама. Что еще? — хлорка…
И рыхлая, жирная земля, какой не бывает в феврале.
В подвале было темно. Щурясь, я различил коридор, ведущий во мрак. В стенах по обе стороны маячили двери — корявые, дощатые. Казалось, раньше здесь располагался аттракцион: комната смеха, коридор зеркал — да вот, повыбили, хулиганье. Заменили мощными досками, завесили амбарными замками.
Возбуждение никуда не делось. Просто отступило, дожидаясь своего часа. Я продвигался по коридору, стараясь не шуметь. Подобрал какую-то железину — ржавую, испачкавшую руки. Тяжесть успокаивала.
Коридор свернул влево. Вправо. И еще раз. С трубы, о которую я походя звезданулся лбом, капало. Одну из дверей взломали. В глубине каморки качалась на проводе лампочка-миньон. Она умирала, но держалась до последнего: светила. Из горы хлама торчало велосипедное колесо. Мятая «восьмерка» от дряхлой «Украины».
Чувствовалось, что взломщики много не поимели.
Вот, новый поворот. Так можно до Новосибирска дойти. В гости к ублюдку. Выйду из мрака, с железиной наголо. За спиной — свора охотничьих крыс. Вон они, шебуршат по углам. Одна вылезла — жирная, гадкая. Хвост глянцевый. Уставилась на меня, прикидывая: нравлюсь или где?
Приручу, натаскаю, обучу кидаться на горло. Я в ответе за тех, кого приручил. Вот и отвечу…
— Эй! Давай поговорим!
Бомж не откликался.
— Не бойся! Просто поговорим…
— Чё те надо? — спросили неподалеку.
— Ты где?
— В Караганде! — тьма зашлась многоголосым гоготом.
Впереди мелькнул свет. Перебравшись через завал гнилых ящиков, я сунул железину под мышку — и шагнул на мерцающий островок. Свет качался, дрожал. Сейчас он исчезнет, и тьма, как море, поглотит все.
Горело бра с расколотым плафоном.
Куда его подключили те трое, что сидели у стены, я не знаю. Старик в вязаной шапке — точно такой, как у моего бомжа — разливал вино в пластиковые стаканчики. Молодой, тощий дылда поминутно сглатывал, дергая кадыком. Обоих я не слишком интересовал. Зато толстенная баба в кожухе, высунув из лохматого ворота голову, бритую наголо, пялилась на меня в упор. Бабий взгляд раздражал — липкий, масляный.
— Это не Ефим, — сказала бабища. — Слышь, Петрович? Это точно не Ефим.
— Ефим, — убежденно ответил старик. — Он мне пиво задолжал.
— Ну и что?
— Ничего. Вот, принес.
На меня он по-прежнему не смотрел. Разлив вино до конца, старик сунул руку в карман длинного, не по размеру, пальто — и достал складной нож.
Я перехватил железину поудобнее.
— Ефим, — с удовлетворением констатировал молодой. — Пришел Ефим, и хрен с ним.
Он громко заржал.
Старик чихнул, открыл нож и стал срезать пластиковую пробку со второй бутыли. Я молчал и разглядывал их. Повернуться и уйти? Спросить, не видели ли они моего бомжа? В любом случае, мне уже не хотелось ничего. Ни гнаться, ни спрашивать, ни доказывать.
Это безумие. Никто не рассказывал мне, как Антошка сам калечил себя. Пусть капитан закрывает дело. Пусть бывшая истерит. Лишь бы все были живы-здоровы. Остальное — труха.
— Эй, Ефим? — вдруг спросил молодой. — Ты чего?
Он бросил ржать. Отлепился от стены. Сгорбился, моргая. В лице его, похожем на маску идиота, проступил страх. Точно такой же страх был написан на лице бабы. Даже старик прекратил разлив. Руку с ножом старик спрятал за спину, словно боясь спровоцировать меня.
Раздался щелчок — нож закрылся.
— Ты это… мы ж ничего, мы так…
— Это не Ефим.
— Заткнись, дура.
— Это не Ефим. Бегите.
— Винидло… жалко…
— Бегите!
Они послушались. Миг, и баба осталась одна. Я и не заметил, куда исчезли старик с молодым. Наверное, туда же, где скрылся мой бомж. Баба, ранее сидевшая на корточках, встала, кряхтя, и сделала шаг навстречу.
По ее жуткому, одутловатому лицу текли капли пота.
— Меня бей, — сказала она. — Меня можно. Я ребеночка удавила.
Смотрела она мне за плечо. Туда, где, ухмыляясь, стояла моя тень. Тот Золотарь, что еще недавно несся по двору. Настигал добычу, нырял в кромешный мрак подвала. Подбирал оружие, крался, нюхая спертый воздух…