Золотарь, или Просите, и дано будет…
Шрифт:
Охнув, Золотарь выпрямился и прогнулся.
Карлсон ухватил его под мышки. Натужился, приподнял. Опустил на место. И снова. И опять. Вверх-вниз. Вверх. Вниз. Как в автобусе, прыгающем на колдобинах.
— Что ты делаешь?
— Кин-кацу.
Золотарь понял, что ему легчает. И что он сошел с ума. Карлсон делает ему кин-кацу. Чунгу-чангу. Хару-мамбуру. Народный папуасский метод реанимации.
Однако Натэлла что-то там поняла.
— Откуда знаешь?
Толстяк, пыхтя, застеснялся:
— Я
— Тебя часто били по яйцам? — догадалась Натэлла.
— Иди на фиг, жиртрест. Нас учили, как спасать.
— Сам жиртрест.
«…исходя из того, что мошонка является мышечным образованием, попытайтесь натренировать способность прятать яички в паховом канале. Специальные упражнения для этого проделывают десантники, чтобы уберечься от травм при прыжках с парашютом…»
— Хва-а… хватит…
— Что — хватит?
— Кончай меня-а… трясти…
Золотарь в жизни бы не признался, что говорит не пойми с кем. Требует. Настаивает, лишен возможности назвать собеседника по имени. Но мельтешение услужливой, черт бы ее побрал, информации прекратилось.
— Хорошо, — со знанием дела сообщил Карлсон. — Басит, етить… Слышишь, Натка? Басит. Значит, хорошо.
— Почему?
— Вот если бы дискантом, тогда хреново… Эй, Фаринелли! Ты как?
В другое время Золотарь послал бы Карлсона в задницу. Но сейчас, слыша, как срывается голос хохмача, как дрожат его руки… Карлсон боялся до мокрых штанов. И боролся со страхом, как умел.
— Живой… Как Шиза?
— На диванчике. В обмороке.
— Врача вызвали?
— Тебе?
— Нам.
— Ага. Едут, етить-колотить…
— Долго они… едут…
— В центре пробки.
— В жопе у них пробки…
От брани полегчало. Или от Карлсонова кис-киса? Боль сползла ниже, притихла, облюбовав себе внутреннюю поверхность левого бедра. Должно быть, сплошной синяк. Шиза во второй раз промахнулась. Или это он успел так ловко повернуться?
— Где Рита?
— В ванной. Макияж наводит.
— Нашла время…
— Дурак ты, — беззлобно сказала Натэлла. — Дурак с яйцами. Ой, слава богу, что с ними…
— Ты рукой, — дал совет Карлсон. — Потрогай. Сразу и выясним, что с ними.
Бегемоточка улыбнулась:
— Да я хоть чем. Лишь бы все в порядке. Я тебе нравлюсь, Золотарь?
— Ы-ы…
— Это значит «да»?
— Это значит отпусти мои ноги. Попробую встать.
— Ты куда?
— В сортир.
— Я с тобой!
— Брось, Натэлла…
— Это ты брось! Нечего стесняться…
— И что ты там будешь делать? Держать пострадавший орган?
— Понадобится, придержу. И вообще, не ходи никуда.
— Почему?
— Сперва ты должен показаться врачу.
— И что мне теперь? Терпеть до прихода врача?
— Да.
— Натэлла, ты лучше всех. С тобой цирка не надо.
— Золотарь, ты — упрямый баран.
— Значит, так. Я иду в сортир.
— А я?
— А ты сидишь здесь. Вы все сидите здесь. И не морочите мне голову…
Как ни странно, бегемоточка послушалась. Стараясь не слишком хромать, я выбрался в коридор. Огляделся, чувствуя себя полным идиотом. Никого. Рита в ванной, остальные в «котле». Бдить не хотелось. Думать не хотелось. Ссать хотелось.
До чертиков.
«Будешь мочиться в пипетку всю оставшуюся жизнь…»
Есть такой образ — липкий страх. Это да. Это точно. Хуже горчичников. Нет у меня пипетки. Это все, о чем я думал, заходя в туалет. Закрывая за собой задвижку. Расстегивая брюки. Нет у меня пипетки. Что, если не смогу? Это пугало больше, чем призрак импотенции.
Смог.
Сперва закапало. Не вполне удачно — в смысле попадания. Черт, забыл поднять пластиковое сидение. Надо протереть его туалетной бумагой… Ага, вот и струя. А что? Вполне приличная струя. Желтая, напористая. Мама моя родная, никогда не думал, что буду радоваться акту мочеиспускания…
Все.
Все позади.
И тут меня тряхнуло так, что спазм закрыл краник в усталом организме. Почему я? Нет, действительно — почему я? Имп-Шиза должна была напасть на Риту. Это Рита — жертва. Живец. А я так, погулять вышел — консультант, советчик, придаток…
Куда ты смотрела, Зараза?
— …тебя в морге родители не узнают…
Я прислушался.
Голос был женский. Еле слышный. Но вполне узнаваемый.
Рита.
— Тебя в морге…
С кем это она? По телефону?
В ванной?!
— …родители…
— Рита?
— …не узнают… — она меня не слышала. — Тебя…
Я ударил в стенку кулаком. Ссадил кожу о шершавую плитку.
— Рита!
— …в морге…
Нас разделяла стена. Нас разделял целый мир.
— …не узнают…
Пулей я вылетел из туалета. Громоздкой, неуклюжей, трясущейся пулей. И срикошетил от стены коридора. Плечо взорвалось острой болью, когда я вынес дверь ванной — что называется, с мясом. Взвизгнула, отлетая, задвижка. Хрустнули петли. Как при этом я не пришиб Риту, одному богу известно.
— …родители…
Она стояла у зеркала. Тихая, благостная. Словно под кайфом. В правой руке Рита держала маникюрные ножницы. Очень острые, хищно выгнутые на концах. Казалось, она решила подровнять сломанный ноготь. Когда б не рот, залитый густой, темной кровью, не блузка на груди — багровая, масляная; если бы не лужица в мойке, лениво утекающая в слив…