Золотарь, или Просите, и дано будет…
Шрифт:
— Так и орал?
— Не знаю. Шевчук сказал — так.
— Что у него взяли?
— Кто?
— Шевчук.
— Обижаешь, Заусенец.
— Обижаю. Короче, верните.
— Мобильник.
— Бабки тоже верните.
— Не было там бабок. Слезы одни.
— Верни, Ленчик. По-хорошему.
— Слушай, Заусенец… Кто он? Алкаш, говно собачье. Псих. Шевчуку ухо расцарапал. До крови. А ты вот записки носишь. На меня рычишь. Обижаешь по-всякому. Я злопамятный, ты имей в виду.
Капитан Заусенец наклонился
— Не грози мне, Лёнчик. Оформляй.
— Ой, как жалко, — всплакнула баба Галя. — Пропадет ведь.
Лариса Петровна закурила.
— Пропал, — бросила она, выпустив колечко дыма. — Уже.
— Так ведь жалко.
— Ни капли. Ни мизинчика.
— Приличный человек какой…
— Все они приличные. А потом хлоп, и жену зарезал.
— Он в разводе.
— Вот-вот. От такого ангел сбежит. Он со мной никогда не здоровался. Идет мимо, глаз прищурит — и хоть бы хны. Нет чтоб здрасте, Лариса Петровна…
Баба Галя достала из сумки вязание:
— Санечка с утра проморгается, и на угол. В рюмочную. Небритый, морда опухшая. Сотку «Чаклуна» возьмет и кофе. Я с Настасьей, продавщицей ихней, знакомая. Настасья мне и докладывает.
— У твоей Настасьи таких санечек — полрайона. Спаивает, курва. Бальзам из самогона варит. Коньяк, опять же… Палёный. Икота от него. И желудок.
— Наружу выберется, в подворотню, — баба Галя раздумала заводиться насчет Настасьи. Курва так курва. Всем жить надо. — Там и пьет, на свежем воздухе. Курить стал. Раньше-то некурящий был, как мой покойник…
— Людка говорит, на похоронах его видела.
— Кто умер?
— А никто. Людка на кладбище старается. В оградке прибраться, то да се. У кого времени мало, да денег много, ей поручают. Говорит, твой Санечка у могил ходит. Надписи читает. А если кого хоронят, беспременно рядом встанет. Смотрит. Завидует.
— Ой…
— Вот тебе и ой. Скоро уже.
— Чего скоро-то?
— Газом траванется. Или вены вскроет. Если газом, может дом рвануть. В Днепропетровске один такой рванул. В новостях показывали. Ты думай, Галина. Твой дом, тебе жить. Я ему не соседка.
— О-ой…
— Мой такой же был. Слова не скажи. Налево бегал, сволочь.
— От тебя?
— А то ты не знаешь… Жалостливая ты, Галина. Ездят на тебе. А на мне где сядешь, там и слезешь. Вот рванет дом твой Санечка, вспомнишь мои слова…
— Нет, ты понял! — сказал Квач. — Прикольный хмырь.
— Муйня, — возразил Тролль.
— В сраке у тебя муйня. А я слушал. Прикольно, да.
— Чё там прикольного? Наша Таня громко плачет…
— Не, Тролль. Не так. Вот у тебя муйня, это точно. А у него… — Квач нахмурился, вспоминая. — Привет, мой друг Татьяна, значит. Пусти меня в жильё… Красиво.
— Ага, в жильё. Перепихнуться.
— Тебе одно чешется. Нинка не дает?
— Не дает.
— Ну и не даст. А хмырь, он…
Квач поискал слово, не нашел и повторил:
— Прикольный. Другой бы забздел. Я ж вижу — бухарик. Щас бабла сострижем, по-легкому. Все бздят, когда их тормозят. А этот ржать начал. Типа мы ему клоуны. На фига вам бабки, братва? Это он нам, понял? На фига? Давайте я вам стихи почитаю…
— Я не клоун, — обиделся Тролль.
И пожалел, что не дал прикольному хмырю звездюлей.
— Ты вот так можешь? Привет, мой друг Нинка! Пусти меня в жильё! Тебя, мой друг Нинка, так мало я любил…
— Я ее ваще не любил. Не дает.
— И не даст. Ты ей стихов не читаешь. Вот хмырю она даст…
— Блин!
Тролль задумался. Наверное, Квач прав. Хмырь прикольный. Прикольному Нинка точно даст. Вон как вчера уши развесила. И глаз на слезе. Найду книжку, дал себе зарок Тролль. Заучу. Три страницы. Ну, две. Прочитаю Нинке, она даст.
— Я иногда думаю, Тролль…
— Ты? — решил подначить Тролль.
И получил в рыло.
— Вот думаю я иногда, — Квач изучил дело рук своих, и увидел, что это хорошо. — Говно ты, Тролль. И Нинка говно. И Суслик. А я с вами тусуюсь. Прав бухарик.
— В чем это он прав?
— Не помню. В том-то и дело, Троллина. Не помню. Забыл.
— Мозгой тронулся? — опасливо предположил Тролль.
Квач не ответил.
— Как новенький?
Чувствовалось: Рите хочется спросить о другом. Но она не решилась. Оттягивала неприятный момент. Все равно придется, конечно. Может быть, Чистильщик сам об этом заговорит?
Прежде чем ответить, Чистильщик посмотрел в окно. Казалось, «новенький» обретался где-то там: сидел на верхушке пирамидального тополя, или летал на манер Карлсона, гоняя голубей. Нет, Карлсон — этажом ниже. Он не летает. И новенький — там же.
Часть створок «фонаря» была открыта. В «студию» волнами накатывала мягкая майская теплынь. Снизу долетали гудки машин и звон трамваев. Где-то лупила строительная «баба» — раз за разом. Весна в разгаре. Скоро полетит тополиный пух. Придется окна закрывать…
— Самоход? Приживается. Из парня будет толк.
Он поморщился, устыдившись фальшивой бодрости сказанного.
— Почему — Самоход?
— Сам к нам пришел. Ну, почти. Его врач направил.
— Венечка?
— А ты думала, это я его вынюхал? Представляешь? — заявился парень на прием. Доктор, помогите, у меня обаятельные галлюцинации! Ну, Венечка мне и отзвонился.
— Обаятельные?
— Ага. Перепутал обаяние с обонянием. Тяжелое детство, недостаток витаминов. А так — хороший парень. И нюх отличный.