Золотая братина: В замкнутом круге
Шрифт:
– Желаю… – И у молодой женщины опять все поплыло перед глазами.
– Да не переживайте так, многоуважаемая Дарья Ивановна. Все складывается наилучшим образом! Вам надо всего лишь написать Алексею Григорьевичу небольшую записочку.
– Какую записочку? О чем?…
– Моментально растолкую. Только, милая моя Дарья Ивановна, если о ней узнает… – Незнакомец огляделся по сторонам и понизил голос: – Если о ней узнает Никита Никитович – всему конец. Вы погубите и себя, и Алексея Григорьевича.
– Он ничего не узнает! Крот… – И такая ненависть прозвучала в голосе Дарьи, что мужчина с незапоминающейся внешностью погрузился в довольно продолжительную паузу.
Но
– А раз так, сейчас я вам все растолкую…
Да, записка, полученная от Дарьи графом Оболиным, сработала безотказно, хотя у товарища Фарзуса были некоторые сомнения (дело в том, что люди его типа не верят в «так называемую любовь», в то, что «браки заключаются на небесах», и в прочую подобную чепуху). Были, были сомнения, и на крайний случай разработал господин Иоганн Вайтер второй, запасной вариант действий – его основу составлял прямой, грубый шантаж, включающий угрозу жизни дочери Алексея Григорьевича, Оленьке, проживающей в Париже с матерью по адресу, который товарищ Фарзус помнил наизусть. Слава богу, ко второму варианту прибегнуть не пришлось.
Подготовка к процессу теперь шла полным ходом – адвокаты, свидетели, журналисты и прочее, и прочее. Дел, как говорится, под завязку. Но оставалось еще одно, главное дело: Никита Никитович Толмачев, лжеграф, охотник за второй половиной «Золотой братины» с подкопом под магазин Арона Нейгольберга. «Знать бы, сколько ему осталось копать…» Над запиской Толмачеву товарищ Фарзус трудился несколько дней, выверяя каждое слово, и записка эта была такова:
«Никита! Убийца, вор, лжеграф, фальшивый немец, русская свинья!
Мы все знаем о твоем подкопе под магазин еврея Нейгольберга, грязная скотина. Под „Золотую братину“ копаешь, вшивый ублюдок?
Ладно, не дрожи. Ты уже прочитал о процессе, который начинает граф Оболин? Так вот. Можешь копать дальше, мешать не будем. Но при двух условиях, крыса вонючая. Первое. Завтра ты навеки распрощаешься с Дарьей. Вернешься домой, когда отвезешь мешки с землей, и ее не застанешь. Не ищи. И о ней не беспокойся. Второе. Ни в каком качестве, шелудивый потрох, не возникай на процессе – ни в зале, ни в газетах. Ни одним словом. Все понял, крот слепой? Иначе – сам понимаешь.
Еще раз растолковываем: копай себе. Неизвестно, куда процесс повернется, а уж он растянется на месяцы, само собой. Смекаешь? Может, наши интересы по „Золотой братине“ совпадут. Соображай».
Записка была отпечатана на машинке. Подпись отсутствовала. План передачи послания Толмачеву был прост. Клиент (с запиской от товарища Фарзуса) попросит Толмачева отвезти его в дальний район, например в Шарлоттенберг или Шененберг, чтобы на долгом обратном пути до дома на Унтер-ден-Линден было у господина Штойма время для размышлений. Так вот, расплачиваясь, клиент, вручив Толмачеву вместе с деньгами конверт с запиской и с единственным словом: «Вам», исчезнет.
Таков в общих чертах был план Фарзуса.
Между тем обед в ресторане «Новая Германия» подходил к концу: официант расставил на столе тарелки с десертом – мороженое в ананасном сиропе.
– На процессе, – спросил граф Оболин, ни к кому не обращаясь конкретно, – вы будете в зале?
– Нет, Алексей Григорьевич, – спокойно ответил товарищ Фарзус, – нас там вы не увидите. Но… Как бы поточнее выразиться? Наше присутствие, нашу поддержку вы будете ощущать постоянно. Однако, надеюсь, вы понимаете… Для суда нас, а за нами Москвы – нет. Вы, и только вы отсуживаете свое законное право на вторую половину «Золотой братины».
Граф Оболин горько усмехнулся:
– Это я понимаю.
– Кстати, Алексей Григорьевич… – Господин Иоганн Вайтер выдержал внушительную паузу. – Думаю, послезавтра вы уже будете с вашей Дарьей.
Серебряная ложка в руке графа Оболина застыла над тарелкой с мороженым.
В это самое время, когда в ресторане отеля «Новая Германия» завершался неторопливый обед, в Берлине одновременно развертывались два драматических события. В конспиративной квартире раздался телефонный звонок, и голос Лысого, прерываемый частым дыханием, не назвав пароль, открытым текстом произнес:
– Надо немедленно встретиться с Третьим… (Так среди подчиненных именовался Иоганн Вайтер.)
– Спокойно, спокойно! – попытались его остановить из конспиративной квартиры.
– Надо немедленно встретиться! – повторил Курт Балл. – Сейчас же! Беда…
– Перезвоните через пятнадцать минут, – перебили его и положили трубку.
Через четверть часа Лысому было сказано:
– У себя Третьего нет. Предполагаю, где он может быть. Через двадцать минут будьте на перекрестке Унтер-ден-Линден и Будапешт-штрассе. От вас недалеко, успеете. Бордовый «фольксваген», номер двенадцать – восемьдесят три.
Во время этого телефонного разговора Никита Никитович Толмачев возвращался домой с работы, честно заработав свои марки. Неспокойно, муторно на душе у Толмачева. И путаные мысли возвращаются к одному: что с Дарьей? Что с ней происходит?
А с молодой женщиной действительно в последние дни творятся чудеса, да и только! Похорошела, помолодела, расцвела. В парикмахерской сделала модную прическу, из шкафа извлекла свои лучшие наряды, сбегала к портнихе в соседний подъезд (что-то подшивала, подгоняла) и явилась неузнаваемая – прежняя петербургская красавица, с порывистыми движениями, горячим взглядом. От былой сонливости, вялости и следа не осталось. Глаз не оторвешь.
– Что с тобой, Дарья? – с изумлением и непонятным страхом вопрошал Никита Никитович.
– Не твоего ума дело, – спокойно, даже пренебрежительно ответила молодая женщина, прошла к зеркалу и с затаенной улыбкой стала рассматривать себя.
Не посмел Толмачев еще что-то спросить – испугался… Так испугался, что пот прошиб. А вчера вечером через приоткрытую в кухню дверь увидел Никита: Дарья оживленно, быстро что-то готовит на столе – режет, мешает в тарелке. Мешает с каким-то остервенением. И вдруг бросает и нож, и ложку, срывает с шеи медальон – подарок Алексея Григорьевича – и начинает его целовать неистово… Потемнело в глазах у Толмачева, отвернулся. «Неужто бр'aтушка объявился? Знак ей подал? Убью! Убью обоих…» Решил: «Выслежу. Что, если они вместе свой план о „Золотой братине“ городят? Я копаю, а они… Выслежу!..»
С этими мыслями и въехал на своей машине-развалюхе (хотя бегала она безотказно) Никита Никитович через сумрачную арку в свой двор. Въехал и тут же, считайте рефлекторно, посадил машину на тормоза. Головой тряхнул: нет! Не может быть… Наваждение… В левом углу двора, близко от черного хода в ювелирный магазин Арона Нейгольберга, огромный грузовой фургон провалился задними колесами по самую ось в треснувший асфальт. Вокруг машины собралась толпа, слышались галдеж, выкрики. Больше всех суетился муж Хельги, хозяйки дома, Ганс Грот, щуплый рыжий мужчина: заглядывал под кузов, забегал со всех сторон, что-то рассказывал собравшимся, размахивал руками.