Золотая голова
Шрифт:
— Как эрды.
— Ошибаешься. Эрды подвергали своих детей жестоким испытаниям, чтобы сделать их сильными. Изгнанники таковы от рождения. Они могут этого не осознавать, но они легче преодолевают опасности, лучше приспосабливаются к обстоятельствам. Потому что не привязаны к этому миру.
— Это вполне человеческое свойство. Не всех, но некоторых людей.
— Нет. Вспомни себя. Любой человек за те двадцать лет, что ты живешь без родителей, либо давно погиб бы, либо безумно озлобился на весь мир. Ты — нет. И не потому что ты добра. Этот мир обтекает тебя, не затрагивая, вы чужие, видите друг друга, но не соприкасаетесь…
— Когда
— Не спорю. Даже такие, как мы, должны умирать. Но разве ты умерла бы так, как те, что толпились вокруг эшафота? Молясь? Плача? Выклянчивая спасение — на земле или на небе?
— Множество людей умирает, не теряя присутствия духа.
— Но ты-то не умерла.
— Разве это довод? Я не умерла, потому что ты вмешался. И более нипочему. И здесь мы снова вернулись к началу разговора. Почему ты вмешался? Из-за каких моих прекрасных свойств?
— А ты до сих пор не поняла? И я, и мой отец приложили столько времени и сил на поиски своих сородичей не ради удовольствия, братских чувств либо научного интереса. Возможно, и другие изгнанники, сумев преодолеть былую вражду, принялись искать друг друга. Но было поздно. Почти слишком поздно. Мы с тобой, очевидно, единственные, кто есть в этом мире. А род изгнанников не должен оборваться. То есть когда-то дети изгнанников должны вернуться и получить то, чем владеют по праву.
Последние слова он произнес очень ясно и четко.
— И ты только ради этого со мной…
— Да.
Я вылезла из кресла, встала, держась за спинку.
— Почему же нельзя было раньше сказать? Объяснить, чего ты хочешь?
— Потому, — холодно ответил он, — как ты бы принялась возмущаться тем, что тебя используют. Заявила бы, что ты не породистая кобыла, которая плодит потомство по заказу…
То, что я сделала после этого, потребовало самого большого усилия воли за всю мою жизнь. Я не бросилась на него с ножом, не швырнула в него креслом, не стала громить мебель. Я просто тихо проговорила:
— Считай, что ты это услышал.
И вышла из кабинета. Тальви не окликнул меня.
Кровь молотила в висках, кулаки сжимались так, что ногти впивались в ладони, ноги неостановимо несли меня вперед. Я была в таком бешенстве, что мне необходимо было как можно скорее оказаться подальше от людей. Иначе я совершу что-нибудь такое, о чем после будет крайне неприятно вспоминать.. И лучше пусть никто не пробует со мной заговаривать. Ни о чем. Иначе я за себя не ручаюсь.
Недавний страх оттого, что я схожу с ума или, наоборот, связалась с сумасшедшим, исчез, не оставив следа. Потому что меня оскорбили так, как не оскорбляли никогда. Даже когда били вожжами или одевали в железо. Ибо те, кто били и заточали меня, со мной считались. Вынуждены были считаться. А Тальви на меня наплевал. Он считался только с собой.
Я опомнилась немного, лишь когда поняла, что стою у главных ворот замка. Слуги, конечно, видели, как я спускаюсь по лестнице и прохожу по двору, но никто не обратил внимания, привыкнув за последние дни, что я свободно хожу повсюду, и никто, на свое счастье, меня не окликнул Ворота были распахнуты, в них только что проехал возок из деревни. На сей раз я воспользуюсь приглашением.
Дорога уже подсыхала после вчерашнего дождя, и ломкая глина хрустела под подошвами башмаков. День был прекрасен — настолько же, насколько пакостно было у меня на душе. Каждый цветок среди травы у обочины, какая-нибудь ромашка или дикая фиалка, что радовалась жизни под лучами солнца, казалась мне личным врагом. Я свернула с дороги и вломилась в лес, в сырость и прохладу, мхи и хвощи, которые не так раздражали меня. Но и здесь я не могла остановиться, продолжая идти. Еловые лапы то оглаживали меня по телу, то хлестали. Я не знала, куда бреду. Чувство направления впервые изменило мне. Конечно, я могла бы двинуться куда глаза глядят, с меня ведь не потребовали платье и сорочку, а все остальное я бы раздобыла в пути, но…
Остынь, сказала я себе. Остынь и перестань изображать соблазненную и брошенную невинность. Хотя бы потому, что тебя не соблазняли. Да и не бросали, кстати, тоже. Я ни на миг не обольщалась тем, что Тальви испытывает ко мне какие-то нежные чувства. С чего же я так взбесилась? Тебя использовали? Но тебя использовали и раньше, хоть и по другим надобностям. И ты не только не обижалась — ты с готовностью бросалась исполнять эти поручения. Какая разница — раньше нужны были твои мозги, твои кулаки, а сейчас настал черед и всего прочего. Почему же ты не хочешь с этим смириться?
Если бы Тальви без затей сказал мне, что я переспала с ним просто потому, что обязана была это сделать, была бы я меньше оскорблена?
Да. Как ни странно — меньше. Несравнимо.
Потому что это было бы естественное объяснение. Вполне сообразное с моим взглядом на жизнь. Да и с любым, если на то пошло. И все шло бы себе как подобает… Зачем же ему понадобилось измышлять эту бредовую историю? Из привычки издеваться над людьми? Опять хочет посмотреть, как я себя поведу? Или он решил, что я за пару часов в постели влюбилась в него так, что все снесу? Да нет же, он не дурак, он не может так обманываться…
Он не дурак. Но дураки редко бывают сумасшедшими.
Все утро, пока Тальви рассказывал свою историю, я упорно внушала себе, что он не в здравом уме. Но сейчас, когда я снова ухватилась за эту мысль, как за якорь спасения, то ощутила, что более не испытываю в ней уверенности.
У меня подкосились ноги. Он врет, врет! Обманывает меня и себя! Кем бы он там себя ни считал, ангелом, демоном или чудовищем пропастей земли, я принадлежу этому миру, этому! От злости я притопнула об землю, точно силясь ощутить ее плотность и утвердиться в своей связи с ней. И вспомнила, что Тальви в разговоре со мной ни разу не сказал «наш мир». Он всегда произносил «этот мир». Не считал его своим…
Мне опять стало худо, но оскорбленные чувства были здесь ни при чем. Я шла дальше, цепляясь за стволы, сдирая с них пальцами лишайник, вдыхая смолистый воздух. Неправда, что этот мир отторгает меня, а я — его. Вероятно, я бессознательно бросилась с дороги в лес, потому что лес всегда давал мне ощущение безопасности, исцелял. Но сейчас он не помогал мне. Упрямо возвращались картины, которые я упрямо стремилась забыть, — оживший медальон и сияние, пронизавшее серые каменные стены, чернобородые всадники с кривыми саблями, с визгом летящие над озаренными пожаром песками, и люди — люди? — стоявшие на дне выжженной воронки. Их было пятеро — теперь я припоминала. Вместе со мной, смотревшей на них чужими глазами, — шестеро. И я сама кричу слова на неизвестном языке… и жуткое чувство, что еще миг — и я все пойму… все вспомню…