Золотая Колыма
Шрифт:
— Наши результаты были бы намного лучше, если б эксплуатационники, «наши эксплуататоры», не тянули телегу, как в басне дедушки Крылова «Лебедь, рак и щука»,— и Юрий Александрович с горечью заговорил о несогласованности и неувязке в работе: — Лежава-Мюрат ратовал за то, чтоб мы работали вместе, а у нас кое-кто старается дуть в свою сопелку!..
Слово для второго доклада предоставили Матицеву. Он говорил дольше, чем Билибин. Сначала о текущем моменте, о задачах первой пятилетки вообще, о трудовом энтузиазме масс, потом попытался продемонстрировать все это на примере возглавляемого им коллектива.
Председательствовал на совещании секретарь партячейки Владимир Кондратьев. Билибина он не прерывал, а своего начальника бесцеремонно:
— Пятилетку в четыре года, говоришь? А даем по десять процентов! На сто лет хватит!
Матицев не растерялся:
— Найдем золото — будет двести процентов! Только поменьше надо слушать спецов, а больше опираться на чутье масс, на рабочий класс!
— Шурфовщик, может, и рабочий класс, а шуровщик — вор, жулик, а не рабочий класс! Я нашел и принес тебе лоток и гребок. Чьи они?
Задал тон секретарь ячейки, а другие подхватили. Крыли Матицева. И предместкома досталось.
3 марта 1929 года Сергей Раковский записал:
«Обработали постановление совещания. Сделали в смысле повышения производительности все возможное. Вечером снова пошли на собрание, где поставлен вопрос о взаимоотношении с Союззолотом. Говорили крупно... Матицев зарывался, не давал себе отчета, но ему вправили мозги... Выступали Билибин, Кондратьев, Бертин и я...»
Да, Матицев зарывался, называл себя «очами Союззолота» и даже грозился «осветить вопрос о Колыме» где надо и кое-кто будет помнить его всю жизнь!..
Но мозги ему действительно «вправили», и после крупного разговора он притих. Выделил двоих рабочих для шурфовки на третьей линии. Вместе с Билибиным и Раковским пошел разбивать четвертую линию.
Юрий Александрович не скрывал своего недовольства качеством шурфов:
— Это же ямы! Будто свиньи рыли! Бориска, наверное, лучше бил.
— И он здесь шурфил,— сказал Матицев.
— Кто? — в один голос спросили Билибин и Раковский.
— Бориска... Вон там. Сейчас под снегом не видать, но вроде шурфы...
— Ведите! Показывайте!
— Пожалуйста,— и Матицев заспешил по твердому насту.— Вот!
Неглубокие ямы с кучами земли по краям явно были выкопаны человеком.
— А вон там, на берегу, и тот лоток с гребком нашли...
— Борискин, значит?
— Его! И зря Кондратьев шум поднял: «шуровка»!
Билибин и Раковский долго стояли в молчании, затем
Юрий Александрович медленно проговорил:
— Значит, четвертая линия пройдет по Борискину ключу?..
— Точно,— охотно подтвердил Матицев.— И богатый будет ключик! Не зря тянулись сюда старатели...
— Уже весна, проталины. Успеем ли пробить шурфы?
— Поможем! — заявил Матицев.— Рабочих дам, бойлер, дрова для пожогов.
— Ну, коли так, то начнем,-— улыбнулся Билибин.
«16 апреля 1929 года.
Поставил артель Кучумова на шурфовку 4-й линии по кл. Борискину, дал им семь шурфов, завтра разобью для них еще пять шурфов. Был на базе, возвращался оттуда вместе с Оглобиным. Он предлагает заключить договор на службу в Союззолоте по окончании срока работы в экспедиции. Такое же предложение сделал и Бертину...»
«19 апреля 1929 года.
Сегодня вечером снова разговаривал с Оглобиным относительно его предложения. Против моих условий не возражает: после года службы будут содействовать в учебе и, конечно, Матицев не будет здесь работать. Посылает телеграмму Лежаве».
Четвертую линию доразведать не успели. Но первые пробы показали хорошее золото! Старатели опять всполошились и к Матицеву — упрашивать, умасливать, чтоб дал делянку на Борискином.
Но вовремя возвратившийся из Олы Оглобин Филипп Диомидович сказал:
— Пока долина ключа Борискина не будет разведана — никто туда ни шагу! А кого поймаю — в кутузку и под суд!
ПЕРВАЯ ВЕСНОВКА
«Дорогая Ирина!
Сегодня я получил твою телеграмму, которую ты послала в феврале. Уже прошел год (почти), как я здесь... Иногда приходится трудновато. Не знаю, много ли изменилось с тех пор, как я уехал, ко время летит как-то стремительно быстро. В колымской тайге, на берегу ключика Безымянного, стоит сруб с пятью окнами, затянутыми полотном. В этом срубе живут четверо. Один из них — я.
Конец марта. Ослепительно светит солнце, но снег еще и не собирается таять. Тихо. Иногда порошит снег, утром потрещат птицы. Вот и все. Прошлого как будто не было, а впереди как будто бы ничего не манит. Но это кажется. На самом деле это не так. Я уже знаю, что буду работать здесь долго. Может быть, всегда, всю жизнь. Здесь, как нигде, мое желание исследовать природу имеет благодарную пищу и материал. То, что делается,— затянет белое пятно на карте, некоторые линии исправит, а остальное заполнит. Но для этого нужен не один год работы. Сюда приедет много людей, и здесь будет легче.
А ты соберись и не откладывай в долгий ящик и напиши мне основательное письмо о всех ленинградских новостях и знакомых. Не упускай ни одной мелочи, чтобы я был в курсе на сто процентов. Как ты живешь? Принесло ли тебе супружество хотя бы немного того, что в сказках называют счастьем? Год, целый год я не видел университетского коридора с его сутолокой и бестолковыми и светлыми надеждами. Я даже не знаю, студент ли я еще, или меня вышибли за самовольный годовой отпуск?
Напиши мне, что шло зимой в кино и театрах и что идет сейчас? Какие кампании проводила «Смена» и комсомол Ленинграда? Чем живет сегодня производство Питера и т. д. Иринка, ты, небось, уже отвыкла от меня. А? Ау! Скоро, наверное, придет первый пароход (в июне). Напиши же!,.»