Золотая лихорадка
Шрифт:
Капитан предпочитал работать с более понятными фигурами. Если он видел человека, на которого почему-то опустилась длань правоохранительных органов, будь то свидетель, понятой либо потерпевший, – для него этот гражданин автоматически становился обвиняемым со всеми вытекающими отсюда последствиями. И то, что Полянскому сутки пришлось торчать в лесу и питаться сухим пайком, сделало в его глазах злодеем бородатого незнакомца, который сейчас сидел в отделении для задержанных.
... Филатова повязали вечером, когда он чувствовал уже запах трассы, по которой рассчитывал добраться до своего временного жилища. Сзади кто-то навалился, и, когда Юрий перекинул через себя нападавшего и на миг замер, увидев на нем милицейскую форму, со всех сторон набежали такие же серые призраки и скрутили Филатова, переставшего оказывать сопротивление.
Подошедший капитан Полянский оглядел задержанного с ног до головы и пролаял:
– Имя? Фамилия?
– Без адвоката говорить отказываюсь, – охладил его пыл Филатов. – За какое преступление меня задержали?
– Я тебе сейчас объясню за какое!
Часа через три быстрой езды Филатова определили в бревенчатый «острог» с табличкой «Отдел внутренних дел поселка Синегорье» и приковали наручниками к решетке «обезьянника». Был поздний вечер, но начальник отдела подполковник Леванович засиделся на работе, что никого не удивляло: такой записной стервы, как его жена, во всем городке не было. И посему полный грустных дум начальник только отмахнулся от Полянского: мол, делай с задержанным что хочешь.
– Товарищ подполковник, на ночь его тут оставить? Вертолет сейчас не полетит. И нам бы переночевать надо.
– Вы ночуйте в отделе, там комната для командированных есть. А этот... потерпит до утра, не барин... – С этими словами Леванович удалился.
– Обыскать! – скомандовал Полянский, и два сержанта подступили к Филатову, который все еще щеголял в наручниках. Сопротивляться было бессмысленно. Вскоре все, что они разыскали, в том числе деньги, захваченные из тайника (менты дружно присвистнули), пистолет и паспорт на имя Павловского, лежали на столе.
– Может, не он? – спросил один из сержантов. – Накладка будет...
– По приметам все сходится, – возразил капитан. – Да и откуда такие деньги, выяснить надо. Ствол опять же. Короче, все в сейф, ключи мне. Кто дежурит? – спросил он, не в первый раз бывая в городке с красивым названием Синегорье и зная весь личный состав здешнего отдела.
– Петухов. Но он просил заменить его, у него жена на сносях...
– Сам подежурю. Свободны все. Да, кто там в «отстойнике»?
– Жуков.
– Опять?
– Опять. Буянил, как обычно.
– Ладно, сажай к нему. Наручники сними.
Филатова впихнули в зарешеченную нишу два на два метра, в которой находился разлегшийся на лавке индивидуум непомерных габаритов. Когда послышался лязг запираемой решетки, он что-то болезненно пробормотал, заворочался и с грохотом свалился с лавки, сразу же начав извергать из себя неимоверные проклятия.
Для Филатова в этой, с позволения сказать, камере, оставалось слишком мало места. Не выдержав, он заорал:
– Эй, капитан, мать твою! У нас есть закон, в конце концов? Ты что, не понимаешь, чем тебе этот произвол грозит?
– Повышением, если ты окажешься тем, кто нам нужен, – не остался в долгу Полянский.
– А если не тем?
– Да тем, тем. Нормальные люди по лесам с двадцатью тысячами баксов и «стечкиным» не ходят. Но я допрашивать тебя не стану. Сиди, отдыхай... Писатель...
– Сука ты, мент! – только и ответил Филатов, правда, так, чтобы его не услышали.
Тем временем верзила, дыша каким-то ацетоном, долженствующим изображать перегар, уселся на лавку.
– Садись, гостем будешь! – пробасил он. – Бля, как голова болит...
– Я тебя понимаю...
– Козлы, весь кайф обломали. Я только Федьке в морду дал, как браслеты надели... Ты нездешний?
– Ну да, стало быть, так.
– И не пьяный, кажись. За что тебя?..
– За красивые глаза. Борода им моя не понравилась.
– Во, и я, когда двадцать лет назад в Питере в технаре учился, решил бороду отпустить. Ну, этот вызывает, мудило, завуч типа. Сбривай, говорит, позоришь альма-матер... Я говорю, тогда и Маркса с Энгельсом побрейте! А он: напиши, мол, «Капитал», тогда и бороду расти!
– А ты что?
– Написал... Я «Коммунистический манифест» в матерном изложении сочинил. Типа «Нехрен блядям терять, кроме своих мандавошек». Выгнали, падлы.
– Ну ты даешь! А учился-то на кого?
– Да на полиграфиста... Холера, сдохну за ночь с похмелюги...
– Ясно... – и на ухо: – Давай потише говорить, вдруг этот ментяра заснет.
– Толку, что он заснет. На фиг мне, чтобы побег шили.
– Ладно. Звать тебя как?
– Иваном зови... О-ох... – мужику становилось все хуже.
Над барьером, отделявшим закуток дежурного от остального помещения, виднелась голова Полянского.
Прошло часа три. Капитан отложил газету, которую читал все это время, потянулся, прошелся по комнате и снова сел в кресло, явно не зная, чем себя занять. Сутки в лесу не прошли даром, и он засыпал прямо на ходу.
В камере тихо стонал Иван, уткнувшись в угол. И вскоре, где-то около трех часов ночи, мента сморила усталость. Он задремал, уронив голову на руки. Дрема сменилась крепким сном, и храп Полянского заглушал жалобы Жукова на неудавшуюся жизнь.
Юрий осмотрел замок, на который была закрыта решетка. Рукой не сорвать, впрочем... Одна из скоб, сквозь которые продета дужка, приварена халтурно, и между ней и стальным уголком – незаметная щель. Видать, местные менты никогда не сталкивались с проблемой побегов из-под стражи и давно не проверяли состояния своей кутузки.
Филатов аккуратно потрогал скобу и понял, что ее можно сломать одним, но очень сильным ударом. И тогда он решился, да и терять ему было, в общем-то, нечего. Если бы начали его проверять...