Золотая медаль (пер. Л.Б.Овсянникова)
Шрифт:
Билеты были куплены заранее. Наступал вечер, но мать где-то задерживалась. Марийка уже волновалась — до начала спектакля оставался один час. Девушка то и дело подбегала к окну глянуть на улицу, напряженно ждала звонка. Матери не было.
Что делать? А может, с нею что-то случилось?
Когда Марийка хотела уже бежать к соседям позвонить по телефону в Институт генетики, в конце концов в прихожей прозвенел звонок.
Стремглав бросилась Марийка отворять и сразу же, глянув на мать, поняла, что с нею что-то не хорошо.
— Мам!
Евгения Григорьевна медленно сняла пальто.
— Дочка, я в театр не пойду. Что-то мне плохо, и наверно, немного повышенная температура, иди, Марийка, сама. Я не могла позвонить из института, извини. Возьми мой билет, пригласи кого-то из подруг. А я… я сейчас — в постель.
— Я не могу тебя оставить, мам. Может, врача вызвать?
Евгения Григорьевна решительно запротестовала:
— Дочка, ничего серьезного у меня нет, никакого врача не надо, а ты сейчас же, пока еще не поздно, иди в театр.
Марийка еще успела зайти к Юле Жуковой, и равно за десять минут до начала спектакля подруги заняли свои места в партере.
В антрактах Юля рассказала Марийке о письмах Чехова, которые она недавно прочитала.
— Знаешь, Мария, — говорила Юля, — я читала эти письма, и у меня все время было странное, до боли острое ощущение живого, понимаешь — живого Чехова! Вот он пишет к брату, к сестре, к Лике, рассказывает о себе, какой новый рассказ написал, куда думает поехать летом, просит подыскать для него дачу — тысяча разных дел, встреч с людьми, образов, ощущений… Ах, Марийка, какой это был человек! С большой буквы — Человек! Я плакала и смеялась, радовалась за Антона Павловича, сокрушалась вместе с ним. А какие у него мысли о литературе — это бриллианты! Нет смысла с тобой разговаривать, если ты не прочитаешь его письма — все три тома! Я не собираюсь быть писательницей, как Нина, но, может, не менее чем она люблю литературу. Кстати, я совсем не узнаю Нину. Она постоянно такая нервная, и… она, я заметила, так некрасиво завидует твоим успехам в учебе. Это уже совсем позорно, совсем! Знаешь, даже Мечик вчера сказал, что между тобой и Ниной пробежала черная кошка. Он тоже заметил.
— Неужели ей было бы приятно, — промолвила Марийка, — чтобы я снова сошла на тройки? Не понимаю этого, хоть убей!
Домой Марийка возвратилась в первом часу ночи. Чтобы не беспокоить мать, взяла с собой ключ. Тихо отворила дверь и вошла. Какое-то тяжелое, гнетущее чувство камнем давило грудь.
«Что это? Неужели такое впечатление от пьесы? Нет, совсем нет». Припомнились почему-то слова Ольги из пьесы: «…Музыка играет так весело, так радостно, и, кажется, еще немного, и мы будем знать, для чего мы живем, для чего страдаем…», и сразу же отошли.
Мать не спала и обозвалась к дочери. Марийку поразили ее глаза — очень встревоженные, и вместе с тем будто немой вопрос застыл в них.
— Мамочка, что с тобой? Как ты себя чувствуешь?
Евгения Григорьевна хотела улыбнуться, но улыбка не вышла.
— У меня ничего не болит, — сказала она, — я только чувствую слабость. Правда, немного болит голова, и температура повысилась на один градус. А вот на руке появился какой-то пузырек… Ты, Марийка, глянь…
Она показала руку.
— О, уже и второй вскочил…
Немного ниже локтя у матери явно обозначились два пузырька с тонкой кожей, похожие на водянки, которые иногда можно надавить себе во время стирки.
Марийка так сначала и подумала:
— Это же какие-то водянки, мам! Водяные мозоли.
Евгения Григорьевна покачала головой:
— Нет, что-то другое. Завтра пойду к врачу.
Утром пузырьки исчезли, и на их месте появились ранки.
Еще ни Евгения Григорьевна, ни Марийка не знали, что к ним пришло страшное несчастье.
Из поликлиники Евгения Григорьевна вернулась с перевязанной рукой и больничным бюллетенем.
— Как-то странно, — сказала она дочери, — из-за глупых пузырьков врач на несколько дней освободил меня от работы. Ну что я буду делать дома? Да ранки до утра заживут. Буду прикладывать марлю, смоченную в пенициллине, и все будет хорошо.
Тем не менее ранки не заживились ни на следующий день, ни позднее. За неделю все тело Евгении Григорьевны обкидали зловещие пузырьки. Они лопались, образовывали все новые ранки, которые слезились. Отдельные язвы сливались в большие раны. Из поликлиники приехал врач. Марийка хорошо его знала, это был отец Вовы Мороза. Он внимательно осмотрел больную, которой больно было даже пошевелиться.
— Надо в больницу, — коротко сказал он, — в клинику кожаных заболеваний. Нет, нет, дома лечение не даст нужного эффекта. В клинике вам будут делать ванны, перевязки.
Поверх очков он взглянул на Марийку:
— А вы… вы не волнуйтесь так… Вы…
Его голос вздрогнул, и он быстро начал что-то писать в блокноте.
В глазах врача Марийка заметила глубокое сожаление и еще что-то непроизнесенное; и тревога еще сильнее сжала ее сердце.
— Я прошу вас… — обратилась она к врачу. — Какой диагноз? Что это за болезнь?
И вдруг увидела, что врач засуетился, отвел глаза, неуместно развел руками, пробормотал скороговоркой:
— Бесспорно, тяжелое заболевание кожи… Еще не совсем изученное. Но обязательно вылечим… Поставим вашу маму на ноги.
Марийка закрыла за врачом дверь и вернулась к матери. Пораженная, остановилась на пороге: мать, превозмогая боль, улыбалась! Но не могла она совсем скрыть усилие, которого ей стоила эта улыбка.
— Дочка, ты волнуешься большее, чем я. Поверь, все будет хорошо!
Тогда, невероятным усилием воли подавив спазм, перехвативший горло, Марийка ответила:
— А разве у меня есть какие-то сомнения? Через неделю ты будешь здорова!
В тот же день Евгению Григорьевну забрали в клинику.
Вечером пришли Нина и Юля, они уже знали про Мариино горе.
— Слушай, Мария, — сказала Юля. — Не думай, что мы пришли развлекать тебя или утешать. Не такая, наверное, у тебя грусть на сердце, чтобы ее можно было так легко развеять. Но все-таки с нами тебе будет не так одиноко. Правда же?..