Золотая медаль (пер. Л.Б.Овсянникова)

Донченко Олесь Васильевич

Был двенадцатый час ночи. Нина сидела за уроками. Несколько раз в кабинет отца заходила мать и разговаривала с кем-то по телефону. Нина знала, что мать звонит на завод — отца не было дома второй день, он заканчивал спешную работу.

Неожиданно вспомнилась Марийка. Как часто приходила она сюда, в эту комнату, какие здесь были споры, какие горячие разговоры! Подумалось, что это же она сама, Нина, оттолкнула свою подругу. Марийка, наверное, почувствовала холодок, которым начало дышать отношение к ней Нины.

Коробейник

ругала себя за то, что изменила отношение к подруге. Разве Марийка в чем-то виновата? Может, в том, что выходит на первое место среди отличников? Как было бы хорошо, если бы исчезло это мутное чувство, чтобы ясными глазами можно было смотреть подруге в лицо, радоваться ее успехам, помогать ей!

В конце концов приехал отец. Он неуклюже протиснулся в комнату, взял дочкину голову в ладони, поцеловал.

— Побледнела, Нина, побледнела! Наука тяжело дается? Или может, не дают покоя лавры выдающихся романистов?

За поздним ужином Нина спросила:

— Отец, что это за чувство — зависть? Ты когда-нибудь завидовал?

Роман Герасимович положил нож и вилку.

— Ого-го, не раз! Чудесное чувство!

— Нет, ты, пожалуйста, серьезно.

— Абсолютно серьезно, до сотой доли миллиметра. А что, разве я не живой человек? И сейчас завидую кое-кому со своих товарищей по работе.

— Чем же, отец, это чувство — замечательное?

— Вдохновение дает, задор. Чем я, мол, хуже товарища Энского? Ну, и работаешь так, что через месяц-второй, глянь, уже не только догнал товарища Энского, но и перегнал! У него — отличная конструкция детали, а у меня — еще более совершенная!

Нина глянула на отца большими задумчивыми глазами.

— А я, когда завидую, терзаюсь. Минутами просто ненавижу свою подругу. И сознание того, что во мне камнем сидит это чувство, еще больше удручает.

— Ну, это совсем другое, — сказал Роман Герасимович. — Обезьянье чувство. Рудимент. Зависть должна переходить в соревнование, это — по-нашему, по-большевистски. Но не страшно. Выжми себя, как мокрый платок, и все. Пока не останется в сердце ни одной капли такого свинства.

Нина видела — отец стал задумчивый и хмурый, его, наверное, неприятно поразили ее слова.

Задумалась и Нина. В самом деле, откуда у нее появилось это чувство? Неужели у нее такое мелкое и подлое… — да, да — подлое сердце?

А может, во всем виновата Марийка?

Эта мысль была, как назойливый комар, от которого отмахнешься, а он снова и снова жужжит над ухом. Прошли дни, и со временем Нина в самом деле убедила себя, что Марийка — просто выскочка и подхалим, и что в ней до сих пор все ошибались. Остался у Нины еще какой-то уголок сердца, который протестовал против этого «постановления», но на него можно было не обращать внимания.

Как-то в воскресенье пришла Юля Жукова. Нина обрадовалась ей, но Жукова была чем-то обеспокоена.

— Что

у тебя с Марийкой? — спросила она. — Вы кувшин разбили, что ли?

Нина пожала плечами:

— Откуда я знаю? Какой кувшин ты имеешь в виду?

— Не хитри, — строго сказала Юля. — Расскажи мне обо всем искренне, как подруге.

Что-то утаить от Жуковой, быть с нею неискренней — дело зряшное. Об этом хорошо знали ее подруги. Да и нельзя было сказать неправду, когда тебе просто в душу заглядывают такие ясные и вместе с тем суровые Юлины глаза.

— И не думаю хитрить, — промолвила Нина. — Но скажи, разве ты никогда не разочаровывалась в людях?

— Ты хочешь сказать, что разочаровалась в Марийке?

— А неужели ты и до сих пор ею восхищаешься? Видишь, Юля, я все проанализировала, все ее черты характера…

— А свои собственные?

— Не понимаю! Ты, Юля, как прокурор. Оставь это. Я тебе все, как есть, расскажу. Разве тебя не поразило, например, что Марийка на семейную вечеринку пригласила своего классного руководителя? Я на месте Юрия Юрьевича не пришла бы!

Жукова удивленно подняла брови.

— Не пришла бы! — упрямо повторила Нина. — Неужели ты ничего не понимаешь?

— Что? Что именно?

— И в самом деле не понимаешь? Но это же обыкновенное подхалимство! Диву даюсь, как она не пригласила еще и директора школы.

Юля громко засмеялась.

— Ты чего? — спросила Нина.

— Над твоим анализом смеюсь! Проанализировала черты характера! Здорово! Знаешь, это и смешно, и возмутительно. Приводит в негодование, Нина! То, что ты мне сказала. Марийка и… подхалимаж! Нет, это надо уметь!

Нина молча кусала губы.

— Меня интересует, — вела дальше Юля, — с какого времени ты заметила у Марийки этот грех? Не с того ли времени, как она с блеском ответила урок о творчестве Леси Украинки?

Нина встрепенулась.

— Ты думаешь, что я… завидую?

— Ты очень быстро угадала, что я думаю! Ты завидуешь успехам Марийки. Марийка стала учиться лучшее за тебя, и это выбило тебя из колеи. В тебе есть такой душок, есть! Ты любишь быть первой.

— Люблю! — вспыхнула Нина.

— И хорошо, что любишь. Но как ты можешь разлюбить подругу, которая тебя опережает? Да ею же гордиться надо, это успех всего класса — еще одна отличница!

Нина тихо промолвила:

— Не ругай меня, Юля. И не агитируй. Я, может, уже много думала над этим…

Юля заглянула Нине в лицо и так же тихо посоветовала:

— А ты еще подумай… Перебори себя. Подумай, Нина…

18

В театре русской драмы шла премьера «Три сестры». Марийка договорилась с матерью пойти на спектакль. Для девушки это был маленький праздник: ведь так редко удается провести вечер с матерью, да еще в театре.