Золотая медаль
Шрифт:
— Договор подписан, — улыбнулся он и потом серьезно прибавил — А мне все еще не верится…
Марийка придвинула ближе стул и наклонилась к Мечику.
— Сейчас свидание закончится, — сказала она, — но я хочу взять с тебя клятву.
— Страшно как!
— Нет, не клятву, а честное слово. Я верю, что если ты дашь мне такое слово, ты его сдержишь.
— Что-то длинное предисловие у тебя, Мария.
— Нет, слушай. Дай слово, что никогда не возьмешь в руки карты. Можешь выдержать? Или ты, как безвольный алкоголик, которого…
— Причем здесь — алкоголик?
— Скажи, Мечик, можешь дать такое слово?
— Зачем это тебе? — почему-то шепотом спросил парень.
— Потому, что я хочу, чтобы ты и в самом деле был такой, каким я тебя иногда представляю…
Мечик отклонился, молча зажал в кулаке край одеяла.
— Ты… представляешь меня?.. Ты думаешь обо мне?
— Думаю, представляю, — волнуясь, сказала Марийка. — Больше даже, чем ты можешь догадаться.
Оба какое-то мгновение молчали. В конце концов Мечик глухо сказал:
— Мария, можно думать, что это с твоей стороны в самом деле не… не самопожертвование?
— Ну, что ты, ей-право!
— Хорошо, я даю тебе слово, Марийка: никогда не возьму в руки карты. Переключусь на шахматы. Слово навсегда, понимаешь? Только… только условие…
— Условие?
— Нет, ерунда. Я должен сыграть один раз… В последний раз!
— Послушай, зачем тебе это надо?
— Сказать? Хорошо, скажу. Один из тех, с кем я часто играл, — мошенник, ну — шулер, такой есть термин. Это мне стало ясно только сейчас, в больнице, совсем недавно. До сих пор я только иногда сомневался. А теперь вспомнил некоторые факты, и вообще кое-что вспомнил… ну, проанализировал. И я хочу поймать его на этом, и ну, и тот… проучить. Не успокоюсь, пока не проучу. Нет, ты не бойся, легонько: по фонарю под каждый глаз.
— Не слишком ли будет много света, Мечик?
— Нет, в самый раз по норме.
— А зачем тебе с ним связываться, с тем мошенником? И еще с фонарями?
— Да он же считает меня дураком! Нет, я его раскрою перед всем миром, чтобы и другие не ловились к нему на крючок.
В коридоре послышались шаги.
— Идут, — сказал Мечик, — свидание кончилось.
Марийка встала.
— Хорошо. Помни — ты дал слово! Один раз можно… Только чтобы без фонарей.
— Есть! Хоть по поводу фонарей за себя не ручаюсь…
Он неожиданно смутился и спросил:
— А ты когда еще придешь? Буду ждать, Марийка.
Был выходной день. Тетка Оля звенела посудой, готовила завтрак.
Варя сидела у окна над книжкой, время от времени что-то записывала в тетрадь.
Комната была преисполнена солнечного света. На паркете дрожали золотые пятна. Так качаются водяные лилии в тихом пруду.
Марийка подошла к зеркалу, постояла, поправила уложенные на голове косы. Снова и снова подступала давняя, знакомая боль от непоправимой потери. Она уже была бессильна заглушить все другие живые чувства, но еще травила сердце, щемила в груди…
Повернулась к тетке:
— Мне надо пойти на почту. Вы будете дома?
— Ой нет, Мария, я тоже хочу уйти. Мне на полчаса надо в магазин. А что тебе на почте? Если — марок или письма получить, давай, я могу…
— Нет, нет, я сама, сама. А если вам надо в магазин, я могу по дороге…
— Э, нет, ты не знаешь, я сама.
— Я же буду дома, — отозвалась Варя. — Вы идите.
Марийке хотелось побыть одной, она оделась и, не ожидая тетки, вышла на улицу. На углу села в трамвай, направляющийся к кладбищу. Ей не надо было ни на какую почту, а хотелось посетить могилу матери. Ездила на кладбище часто, при первой возможности.
Возле железных кладбищенских ворот бабушки продавали цветы и белый песок в ведерках.
Марийка шла аллеей старых осокорей. От главной аллеи отбегали в сторону аллейки более узкие, которые вели в кусты со старыми крестами и надмогильными памятниками.
Евгению Григорьевну похоронили на краю кладбища, у старой стены, обвитой хмелем и плющом. В стене зияла большая брешь, и сквозь нее, как в окно, было видно, как зеленели поля и синели далекие леса.
Марийка была приятно поражена: вокруг материнской могилы стояла новая металлическая изгородь. Белая краска еще не успела высохнуть и блестела глянцем. Растроганная девушка осторожно отворила калитку, зашла внутрь и села на лавочку.
Могила недавно была обложена дерном, и на нем уже успела вырасти молодая трава, а какой-то скороспелый овсюжок даже заколосился.
«Наверно, поставили мамины друзья с института, — подумала Марийка, рассматривая массивную решетчатую изгородь. — Пройдет тридцать и сорок лет, могила осядет, останется от нее только небольшой бугорок, заросший степными травами, а такая изгородь, наверное, все еще будет стоять».
И Марийка увидела себя. Вот она через тридцать лет приехала из далекого города и пришла посетить дорогую могилу. Еле нашла ее. Краска на решетке давно облупилась, облезла, железо почернело, покрылось ржавчиной, калитка сорвалась с петель, а изгородь еще стоит. Лавочки уже нет, и придется сесть просто на густую траву. Вокруг, как и сейчас, носятся ласточки, светит солнце, поскрипывает старый осокорь, где-то поблизости поет сверчок. И она, Мария Климентьевна, уже, может, заслуженный профессор, сидит и вспоминает, вспоминает… Она думает, если бы ее мать заболела сейчас, она бы уже не умерла, так как ее дочь изобрела могучее лекарство против безобразной смертельной пузырчатки и еще — против рака, против туберкулеза… Смерть отступила! Человек вырвал у нее еще несколько десятков лет…
Между изгородей и зеленых кустов мелькнула очень знакомая Марийке фигура в сером платье и в такой же серой шляпе.
Ольга Григорьевна спешила к могиле с букетом сирени и кувшином. Она шла, не замечая племянницы.
Марийка грустно улыбнулась: «Вот куда собралась тетка, а говорила — в магазин!»
Ольга Григорьевна вдруг остановилась:
— Марийка? Ты здесь? А говорила, что — на почту…
— Раздумала, тетя Оля.
Ольга Григорьевна глянула на сирень, расправила веточку.
— Ну и я тоже… тоже раздумала.
Она поставила кувшин с цветами на могиле и села рядом с Марийкой.
— Люблю сирень, — сказала. — Помню, еще в гимназии выискивала в ней цветочки с пятью лепестками… Глотала, бывало, такой цветочек, на счастье… А вот белой сирени почему-то не люблю…
Она наклонилась, сорвала на могиле какую-то травинку, растерла ее и понюхала.
— Смотри ты, — удивилась, — чабрец! Женечка очень любила чабрец. И еще, помню, — васильки и душицу. Такие себе степные цветы… Очень любила…