Золотая моль
Шрифт:
…На человека постороннего Хьюст впечатления не производил. Высокий, весь из мослов и сухожилий, с обветренным лицом, иссеченным преждевременными морщинами. В редакторы «Утренней Колымы» он не выбивался — так сложилось. Когда его предшественница пошла на повышение, выяснилось, что поставить на ее место просто некого.
То есть кандидаты, конечно, были, и кандидаты достойные. Тот же Слава Пыжов, блестящий журналист, непьющий и вообще без порочащих привычек человек, потому что верующий.
— Да вы что, — сказали в городской администрации, — он нам газету в церковный календарь превратит.
Или Геннадий Аграрьев. Занимался вопросами сельского хозяйства, точнее, его остатками. И по виду смахивал на крепкого мужичка из глубинки — кряжистого, основательного, себе на уме. Но тугодум…
— Не пройдет, — отвергли и его, — тут надо шустрить и порой с полуслова все понимать. А он пока рожать соберется, матка зарастет.
Это сказал острый и циничный заместитель мэра Жареный. Тот беседы без приправы не понимал, но надо признать, проблемы зрил в корень.
Были еще супруги Козовы. Но, во-первых, они только недавно приехали в Магадан из провинции, а во-вторых, очень уж открыто — вплоть до доносов — стремились к вожделенной власти. В своем у черта на куличках поселке Козов с Козовой чем-то руководили и никак не могли привыкнуть к положению литрабов, подчиненных.
Особо надо отметить Бориса Борисовича, самого старого и матерого газетного волка. На нем давно поставили клеймо коммуниста, но клеймо это Борис Борисович как-то умудрился превратить в медаль и медалью этой тыкать в глаза всем.
— Вы, демократы, — иногда ни с того ни с сего обрушивался он на окружающих, невзирая на лица. — Страну разграбили, все обосрали…
И грозил им народным страшным судилищем.
Его давно бы выгнали из редакции, но коммунист Борис Борисович умел шустро писать такие злободневные передовые, что равных ему не было.
Об открытии спиртзавода? Дает триста строк.
О наркомании — есть двести строк.
Об узаконенной преступности или преступных законах он вообще сочинял, что называется, с листа — диктовал операторше Тане, изредка заглядывая в свою толстую общую тетрадь или в ее блузку, и неизвестно, куда чаще.
Поговаривали, что в этой тетради изо дня в день Борис Борисович собирает убийственный компромат на всех власть предержащих. Но это были наговоры, потому что когда однажды он забыл спрятать тетрадь со стола, и Козов вроде бы нечаянно открыл ее, а Козова вроде бы случайно стала читать, выяснилось, что если что и собирал Борис Борисович, так это скабрезные анекдоты. Так что первой же соленой строчкой Козова и поперхнулась.
Сам же Хьюст ни в каких партиях не состоял, со всеми дружил и водку пил одинаково что с демократами, что с жириновцами, что с коммунистами — за их счет. Он справедливо полагал, что коль все они виноваты в нынешнем бедственном положении народа, к которому относил и себя, то пусть хотя бы на опиум ему, народу, разоряются.
Во всем остальном хотел быть порядочным. Хотеть, как известно, не вредно. Но трудно и не всегда поэтому получается.
И вот эта статья. Он даже ахнул, прочитав ее, — такой газетной бомбы держать в руках ему еще не приходилось. И он понимал, что с ним может стать, опубликуй он ее…
С другой стороны, не опубликовать тоже было страшно. Автор, если только он автор, а не посредник, четко сказал: либо печатайте, либо возвращайте без комментариев тут же. Без передачи.
А конверт вскрыт…
Хотя как редактору ему лестно было вставить фитиля коллегам. Он представлял их вытянутые лица, ревнивый шепоток, перепечатку статьи в центральных изданиях — это же слава и… скандал. Скандальная слава.
А нужна ли мэру такая слава его газеты, захочет ли он ссориться с Бульдозером? Что тот вмешается, вопросов нет. Тут Хьюст рисковал не только креслом — вообще безработным останешься.
Или… еще хуже.
Или не посмеют… после такой-то публикации.
Придя домой, он еще трижды перечитал статью. И восхитился не только стилем — все аргументированно, четко, без вычурностей и художеств, с точными юридическими формулировками… как будто автор уже готовился к судебному разбирательству.
Он пребывал в страшных сомнениях.
Чтобы думалось лучше, жену и дочерей отправил в театр. Новый московский режиссер решил ошеломить провинцию своим видением «Ромео и Джульетты», перенеся все действие на Луну. Знатоком Шекспира Хьюст не был, но припомнил, что на Луну тогда еще вроде бы не летали.
Оставшись один, Хьюст разогрел картошку, вытащил из холодильника начатую банку консервированных китайских огурцов, а из своего портфеля достал бутылку «Губернаторской».
Налил полный стакан и поискал глазами, с кем чокнуться: была у него такая привычка — приглашать в компанию кого-нибудь из классиков с портрета или любую живую душу.
Портрет Есенина на глаза не попался, видно, жена переставила, старая такса Жанна спала на коврике в прихожей, и Хьюст обратился к зеленому попугаю Тошке с залихватским тостом:
— Ну, где наша не пропадала!
— Дуррак, — ответил Тошка. — Пьянь… дуррак.
Это его младшая научила. А ведь его любимица, но сегодня все они под дуду матери поют: «Много пьешь, много пьешь». Если не пить — с ума сойдешь.
Холодная водка пошла хорошо, огурчиком ее утрамбовать, котлеткой прижать…
— Сам дурак, — сказал он попугаю. — Кого слушаешь? Нас в доме всего два мужика против трех баб да одной суки, и ты туда же!
Попугай затрепыхал крыльями.
— А, полетать захотел, — водка уже оказала свою силу, и Хьюстунов, пошатнувшись, встал, открыл клетку.
Обрадованный Тошка кругами залетал по комнате.
Хьюст налил себе второй стакан, поискал глазами попугая. Тот уселся на гардине и деловито чистил перья, изредка повторяя:
— Пьянь… дуррак!
— Еще раз скажешь — опять на нары посажу! — пригрозил хозяин. — Ну, чтоб дети грому не боялись!