Золото
Шрифт:
Брось, Светлана. Гурий все равно навредит Роману. И тебе тоже. Он подкопает яму под вас обоих. Потому что он знает все про вас. И все знают все про вас. На маленьком высохшем пятачке земли разве скроешься.
– Гурий, – она облизнула растрескавшиеся темные губы, – можно я задам тебе один вопрос?..
Она спросила это так резко и жестко, по-мужски, не вкрадчиво, по-женски, не наивно, по-девичьи, что теперь отшагнул от нее он. Его черные маслянистые глаза обхватили ее лицо, по которому он скучал, ее грудь и бедра, по которым он томился, изругивая, костеря себя последними словами.
– Ну, спрашивай. От меня не убудет.
– Гурий, это ты убил ребят?
Жесткий голос, рубит его на куски. Просто казачка с шашкой наголо. Бедная девочка. Как ее тут здорово
– А ты как думаешь, козочка?..
Он, скользкий и обтекаемый, привыкший насмешничать, скрывать, острить, – палец в рот не клади, оттяпает всю руку, – нагло и изящно ушел от ее прямого, жестокого вопроса. Растопырь карман шире, девчонка. Так тебе убийца и скажет, что это он убил. «Да, это я убил, вяжите меня!..»
– Я никак не думаю.
Она повернулась и пошла прочь, перекинув полотенце через плечо. Он не дал ей уйти так просто. Схватился за край полотенца. Рванул к себе. Она чуть не упала назад, затылком на камни.
– Ты идиот, Гурий! – Она вырывала полотенце у него из рук, он не отпускал. Она тянула к себе – он подходил, вися на полотенце, как на аркане. Она подтащила его к себе, задыхаясь, испепеляя взглядом. – Что ты от меня хочешь! Гуляй! Не приставай ко мне!
Жермон цапнул ее за локоть. Вдавливая пальцы в ее загорелую руку, грубо привлек к себе. Сжал ее плечи. Задышал ей в лицо, как пьяный.
– Ты с ним спишь, я знаю. Спишь! А со мной не захотела!
– Это мое право, Гурий. Извини. Иди в раскоп. Пусти, ты наставишь мне синяки на плечах.
Жермон выпустил ее. Мужчина и женщина, какая чушь. Все это благоглупости, на самом деле. Пчелиное роенье, мышиная возня, вечная игра в страсть бесстрастной природы. Вот вернется он в Москву и надерется всласть в своей сауне, попарившись, можжевеловой водки. Эта девчонка вылетит из его башки после двух-трех ночей с отменными путанками с Малой Бронной и с Яузы. Клин клином вышибают! Дьяволова экспедиция! Задорожный за его помощь ему должен ему золотой памятник поставить. Так и быть, на покупку слитков он ему даст. Взаймы. Слишком много спонсорства. Слишком много людишек сейчас жиреют, едят и пьют и мягко спят за счет других людей, богатых. Ну и что, что он богат? Значит, он так и должен отваливать из своего кармана нищим, неимущим?.. Бог что, выдумал коромысло, и оба ведра, и золотое и жестяное, должны быть полны золотой водой доверху?.. Но так же не бывает, люди, дорогие. В том-то и весь смысл политики – разбить уравниловку, вернуть благородную разницу. Если б Бог в первые дни творенья создал все твари живые одинаковых размеров, клоп был бы величиной со слона. Как бы ты тогда, человек, своего клопа ночью прихлопнул.
Светлана сорвалась в раскоп, будто хотела разбить себе голову. Жермон обтер ладонями вспотевшее лицо. Он перехватил взгляд Задорожного, сидевшего на краю бассейна с деревянной лопаточкой в руках. Он глядел на идущую к медному тазу Светлану так, как древний грек глядел, коленопреклоненный, на стоявшую в Парфеноне во весь рост, обложенную золотыми пластинами Афину Палладу.
…Гурия Жермона нашли убитым на брезентовом полу палатки. Бедный, опьяненный призрачной властью, забавлявшийся на досуге археологией политик, он так и не сыграл главную партию в новой торжествующей и наглой финансовой симфонии измученной сменой бездарных дирижеров, отчаявшейся России.
Никто не видел ничего.
Никто не мог сказать ничего связного – как, когда это произошло. Серега помнил – сначала Светлана ушла в душ, ополоснуться, потом туда, за нею, увязался Жермон, сказав: «Пойду окачусь водичкой вслед за Светкой, жара такая, что мозги набекрень». Потом Светлана пришла в раскоп, потом… Что было потом, не помнил толком никто. Работали. Работали?.. Ну да. Все работали. Все вгрызались в раскоп, как мыши – в сыр. А потом Славка Сатырос
Светлана не могла подойти к телу убитого, когда Ежик, с заострившимся носом, сам будто только выпрыгнул из палаты интенсивной терапии, выведенный из глубокой комы, – она помнила хорошо, как выглядели такие больные, – примчался к ней и Славке в палатку и, заикаясь от ужаса, сказал все. Она не сдерживала слез, хлынувших градом. Она не хотела ничего слушать, ничего – ни подробностей о ране, которая была колотой, такой же, как у Коли Страхова, – сердце, пробитое одним ударом, под ребро; ни обсуждений того, нужно или не нужно приглашать сюда московских спецслужбистов, чтобы они хорошенько подзанялись разгадкой тайны; она просто сидела и плакала, и слезы лились из ее глаз неостановимо, рекой. Задорожный созвал на скорый совет весь лагерь. Он сел на полынной поляне, все стояли вокруг него. Глядели на его ссутуленную сухощавую обнаженную спину. «Садитесь на землю, не стойте, – сказал он тихо, – нам всем есть о чем поговорить». Все сели. Задорожный обводил взглядом лицо каждого. По очереди. Ну разве может Ежик быть убийцей. А Славка. А Серега, с его осунувшимся от внезапного горя лицом, с глазами, кричащими в крик. А Леон, вечно небритый, старый хиппарь, Славкин помощник по кухне, надменный стиляга, нечесаный бородач, добрая душа. А Моника, белобрысая чехонь, иностранная козявка, все время теряющая свой черепаховый гребень, выпадающий из вылезших порядком волос. Научная дама, она-то тут при чем, бедолага?.. Еще была Ирена… Ирена… Где Ирена?.. Ежик уже волнуется не на шутку – от матери ни слуху ни духу. Исчезла, и концы в воду. Роман снова и снова ощупывал глазами лицо каждого, и люди выжидательно, затаив дыханье, глядели на него. Нет, это сделал не их человек. Никто из экспедиции не смог и никогда не сможет этого сделать. За ними следят чужаки. Они на крючке. На прицеле. Их держат на пушке, и, чуть они ворохнутся в сторону…
Его прошиб холодный пот. На прицеле.
Это они, точно.
Они, его измирские мучители.
Откуда они знают, что он здесь?!
Твои перемещенья по лику родной земли, Роман Игнатьич, вычислить совсем не так уж и трудно. Были бы люди наняты и подосланы, а остальное приложится. Ты ведь сам знаешь, до чего проста эта механика. Тебя же вычислила Хрисула в поезде, как голубя с меткой на лапке, хотя ты не голубь, и лапка твоя не окольцована. Это они. Будь уверен, это они. И они делают кровавую кашу из твоих людей, Роман, чтобы…
Чтобы – что?!
Он чуть не застонал. Очнулся. Махнул рукой.
«Ну, дорогие мои, влипли мы еще как… по первое число… давайте-ка собираться, складывать палатки…» Так бы надо сказать, конечно, так.
Все молчали. Он ясно услышал в молчаньи: приказывай.
И он сказал твердо и глухо, и голос его разнесся с обрыва над морем:
– Мы остаемся. Я приглашаю к нам засаду. Вызову двух-трех хороших ребят из Екатеринодара. Мы обезопасимся. Я снабжу их палатками. За нами охота, это понятно. Дамы и господа, простите меня, я сам не знал, что я так привлекаю убийц. Ведь всех здесь убивают… поймите это, я сам это уже понял… из-за меня. Из-за того, что это моя экспедиция.
Все молчали. Все молчали, опустив глаза в растрескавшуюся, как губы, землю.
– Согласны, Роман Игнатьич. – Серега поднял голову. – Давайте к нам ментов. Может быть, они изловят волка… спутают ему ноги. Я слышал, у вас у самого есть револьвер. А может… – Серега облизнул губы, передохнул. – А может, если у нас есть оружье, мы и сами справимся, Роман Игнатьич?.. и не надо мотаться в Екатеринодар, не надо никого звать… а то они… сами нам все тут прикроют… заставят нас убраться… а теперь, когда мы нашли меч, когда мы на пороге открытия…