Золотое колечко на границе тьмы
Шрифт:
– Салюд, Эдуардо!
– Зд-ра-стуй-те.
Я покопался в чахлом своем словарном запасе и составил краткую фразу:
– Ну, как летает твоя "комета"?
Эдуардо засиял и ответил еще более кратко. Вообще без слов. Показал большой палец. Наверно, этому жесту научил его тоже кто-то из наших.
Я поймал за локоть пробегавшего мимо нас московского студента – он тут был кем-то вроде стажера-переводчика.
– Толик, помоги объясниться. Скажи мальчику, что у меня есть книжка про ребят, которые в нашем сибирском
Толик охотно перевел. Эдуардо удивленно глядел то на него, то на меня. Видимо, он только сейчас понял, что я – "эскритор русо", то есть русский писатель. До этого, по-моему, он принимал меня за инструктора по парусному делу.
Он поморгал, закивал, хотел сказать что-то, но подскочила юная ленинградская балерина, уже отплясавшая на концерте.
– Эдик! Какой ты сегодня красавец! Пошли танцевать! – Подхватила его, закружила.
За стеклами какой-то ансамбль играл аргентинское танго. Полузнакомая такая музыка.
Эдуардо заупрямился было, но, видимо, сообразил: неловко отказывать даме. Танцевать он, конечно, не умел, путался, виновато смеялся, но девушка легко водила его взад-вперед, то отодвигала, то притягивала к себе, ловко поворачивала и сама откидывалась назад. Льняные волосы ее разлетались по плечам.
– Хорошенькая, да? – услышал я азартный голос.
Это оказался рядом Андрюша, самый веселый и дурашливый танцор-ленинградец.
– Это наша Наташка… Злодейка! – Андрюша свирепо свел брови. – Променяла меня на здешнего кавалера! – Он бросился к танцующей паре, ухватил изменницу за талию, поднял над головой. – Я горю от ревности! Сейчас ты будешь персидской княжной! – И понес ее к воде.
– Андрюшка! Пусти! Ай, мама!
Помощь пришла не от мамы. Опешивший на секунду Эдуардо рванулся, догнал похитителя, весело заколотил по нему кулаками.
Андрюша отпустил жертву, развел руками:
– Кабальеро. Защитник прекрасной дамы!
Наташа показала Андрюше кулак и опять ухватила разгоряченного мальчишку…
…Когда-то, очень давно, пластинка тоже играла танго, и разгоревшаяся от веселья девушка вот так же подхватила меня, восьмилетнего пацаненка, и, смеясь, заставила танцевать с нею.
По-моему, это был июль сорок шестого. К сестре и ее мужу пришел гость – бывший одноклассник Людмилы, с которым они не виделись несколько лет. Лейтенант-фронтовик Саша.
Людмила, ожидая Сашу, слегка волновалась и спрашивала, помню ли я его? Я помнил – он бывал у нас в военные годы.
Для встречи Саши и других гостей готовилась немудреная закуска, кто-то принес патефон. Обычно такие мероприятия случаются по вечерам, но на сей раз ярко светило солнце. Настроение было праздничное, как Первого мая. Ради торжественного случая мне было ведено надеть белую рубашку, отутюженные
Саша пришел. Узнал меня, подбросил к потолку.
– Ух и вырос! Здравствуй, пионер!
Пионером я еще не был, но комплимент принял без возражений.
С Сашей пришли девушки, бывшие одноклассницы. Зашумело, заиграло смехом веселье. Звякнули стаканы и вилки. А я радостно взялся за любимое дело: заводить патефон.
– Что вам поставить? Хотите танго из кинофильма "Петер"?
– Давай, дружище! – согласился Саша.
– Только надо говорить не танго, а танго, – поправила дотошная старшая сестрица.
– А почему там поют: "Танцуй танго, мне так легко?"
– Это раньше так было принято. А сейчас полагается иначе.
Иначе так иначе. Я опустил на край пластинки зашипевшую мембрану.
Девушке Вале не досталось кавалера. Она не огорчилась, потянула меня:
– Пойдем танцевать! Ты тут самый красивый!
– Валь, я не умею!
– Пойдем, пойдем!
…Помню, что на голубой кофточке у нее была брошка: забавный желтый утенок…
Сейчас мелодия была не та, но немного похожа. Потому что и здесь – танго.
"Тан-го"…
"Би-танго"…
Можно перевести, как "двойное танго". Здесь и там. Юная балерина Наташа и кубинский мальчик Эдуардо танцуют в Гаване – осень семьдесят второго года. Девушка Валя и мальчик Славка танцуют в Тюмени – лето сорок шестого… Как все переплетается и повторяется в мире… Белые битанго в небе колышут хвостами. Над пальмами. Над облетающими густым пухом сибирскими тополями…
…Патефонная музыка кончается. Я убираю блестящую мембрану.
– Славик, переверни! На другой стороне "Песенка Петера!"
– Ага! Только сперва заведу! – Я кручу тугую ручку, патефон и шаткий столик от этого качаются. Потом снимаю с диска тяжелую пластинку, переворачиваю, хочу надеть на шпенек. Комната тесная, кто-то меня толкает в спину. Отверстие пластинки на шпенек не попадает. Хруст! И вдобавок я, качнувшись, давлю на край хрупкого диска.
– А-а-а! Что вы наделали!
От пластинки отвалился большой кусок. И поперек нее – щель.
Я – в рев. И от досады, и от страха, что влетит.
Нет, не влетает. Меня наперебой успокаивают, а Валя, нагнувшись, тепло шепчет в ухо:
– Не плачь. У меня дома есть еще одна такая же в точности. Даже новее.
– Правда? – всхлипываю я.
– Правда, правда!
От Вали пахнет сиренью. Наверно, духи такие.
Мне стыдно за слезы. Хлюпая носом и пряча мокрые глаза, я бормочу:
– Можно, тогда я эту себе возьму?
– Разбитую-то? – удивляется Валя. – Ну возьми, конечно. А зачем?
– Надо.
С пластинкой я выскальзываю на двор. После того, что случилось, оставаться в комнате и возиться с патефоном неловко.