Золотое руно (сборник)
Шрифт:
– Прости, – сказал я. – Хотел бы я, чтобы это было не так, но…
Она кивнула.
– Но они могут помочь мне – пока не стало слишком поздно.
– Значит, они перенесут… перенесут твою душу?
Я посмотрел на мать в полнейшем изумлении. Наверное, поэтому она и приходила к отцу – в надежде, что душа всё ещё где-то там, под разрушенным мозгом.
Я так много обо всём этом читал и хотел всё это ей рассказать, заставить её увидеть. До двадцатого столетия люди верили в существование 'elan vital – жизненной силы, какого-то особого ингредиента, отличающего живую материю от обычного вещества. Но по мере того, как биологи и химики находили мирские, естественные объяснения для каждого проявления жизнедеятельности, понятие 'elan vital было отброшено как излишнее.
Однако идея о существовании чего-то неосязаемого, что составляет разум – души, духа, искры божьей, зовите это как угодно – кое-где всё ещё владела людским воображением несмотря на то, что наука могла теперь объяснить практически каждую особенность мозговой активности, не прибегая к чему-либо, кроме полностью понятных физики и химии; обращение моей матери к душе было так же нелепо, как попытка возродить понятие 'elan vital.
Но сказать ей это означало также сказать, что её муж полностью и необратимо мёртв. Возможно, конечно, что понимание этого было бы для неё благом. Но мне чего-то недоставало в сердце для подобных благодеяний.
– Нет, – сказал я, – они не переносят душу. Они лишь копируют паттерны, которые составляют твоё сознание.
– Копируют? А что происходит с оригиналом?
– Он… видишь ли, он передаёт юридические права личности копии. А после этого биологический оригинал удаляется от общества.
– Удаляется куда?
– Это место называется Верхний Эдем.
– Где это?
Хотел бы я, чтобы был другой способ это сказать.
– На Луне.
– На Луне!
– Да, на обратной стороне Луны.
Она покачала головой.
– Когда ты собираешься это сделать?
– Скоро, – ответил я. – Очень скоро. Я просто… просто не могу больше ждать. Бояться, что чихну, или как-то не так согну шею, или вообще не сделаю ничего – и окажусь с разрушенным мозгом, парализованным или мёртвым. Это ожидание убивает меня.
Она вздохнула, издав долгий шелестящий звук.
– Приходи попрощаться перед тем, как отправишься на Луну.
– Я прощаюсь сейчас, – сказал я. – Я собираюсь сделать это завтра. Но новый я будет регулярно тебя навещать.
Мама взглянула на отца, потом снова посмотрела на меня.
– «Новый ты», – повторила она, качая головой. – Я не хочу терять…
Она оборвала себя, но я знал, что она хотела сказать: «Я не хочу терять последнего дорогого мне человека».
– Ты не потеряешь меня, – сказал я. – Я по-прежнему буду к тебе приходить. – Я указал на отца, который забулькал, возможно, даже в ответ на мой жест. – Я по-прежнему буду навещать папу.
Мама слегка качнула головой, не веря.
Я возвращался домой в Норт-Йорк в печальных раздумьях.
Мне не нравилось видеть маму такой. Она поставила на кон всю свою жизнь в надежде, что отец каким-то образом вернётся. Конечно, умом она понимала, что повреждение мозга необратимо. Но разум и чувства не всегда действуют синхронно. Каким-то образом то, что случилось с моей матерью, подействовало на меня сильнее, чем произошедшее с отцом. Она любила его так, как я всегда надеялся, что кто-нибудь когда-нибудь полюбит меня.
И в моей жизни был особый человек, женщина, к которой я испытывал очень глубокие чувства, и которая, я думаю, испытывала то же самое ко мне. Ребекке Чонг был сорок один год – лишь немного младше меня. Она была большой шишкой в канадском филиале IBM, и денег ей хватало. Мы были знакомы около пяти лет и часто встречались, хотя по большей части в компании друзей. Но между нами двоими всегда было что-то особенное.
Я помню ту новогоднюю вечеринку. Как и многие из наших дружеских сборищ, она проходила в квартире Ребекки, роскошном пентхаусе на пересечении Эглинтон и Янг. Ребекка обожала принимать гостей, и жизнь нашей группы вращалась вокруг её квартиры – а из её дома был прямой выход в метро.
Я всегда приносил Ребекке цветы, когда приходил к ней. Она любила цветы, и я любил дарить их ей. На Новый год я принёс дюжину красных роз – попросил парня в цветочном магазине проследить, чтобы цвет был идеальным, потому что сам я этого не мог сделать. Когда я приехал, то вручил Ребекке букет и мы, как всегда, поцеловались. Это не был долгий страстный поцелуй – мы были, по крайней мере, на людях, просто хорошими друзьями – но он всё же размягчал чуточку больше, чем нужно, когда наши губы смыкались на эти долгие несколько секунд.
В моей жизни было много секса, но эти поцелуи правда возбуждали меня больше всего. И всё же…
И всё же мы с Ребеккой никогда не заходили дальше этого. О, её рука иногда случайно оказывалась на моём бедре – мягкое, нежное касание в ответ на шутку или комментарий или – и так было приятнее всего – без какой-либо причины вообще.
Я так её хотел, и, я думаю – да нет, я знал это, ни на секунду не сомневался – что она тоже меня хотела.
Но потом…
Потом я снова отправлялся с матерью повидать отца.
И это разрывало мне сердце. Не только из-за того, что жизнь моей матери оказалась разрушена тем, что с ним случилось. Но также потому что то же самое, вероятно, ожидало в будущем и меня – и я не мог позволить, чтобы наши с Ребеккой отношения закончились для неё так же, как для моей матери, чтобы на ней повис бременем некто с разрушенным мозгом, чтобы ей пришлось жертвовать своей жизнью, единственной и неповторимой, ради забот о пустой оболочке, которая некогда была мной.
Разве не в этом состоит истинная любовь – в том, чтобы ставить нужды другого впереди своих?
И всё же на последней новогодней вечеринке, где трава была в изобилии, а вино лилось рекой, Ребекка и я обнимались на диване дольше, чем обычно. Конечно, новогодняя ночь всегда имела для меня особое значение – в конце концов, в новогоднюю ночь я родился – но эта была просто сказочной. Наши губы сомкнулись с двенадцатым ударом часов, и мы продолжали обниматься и целоваться ещё долго после этого, а когда другие гости Ребекки разошлись, мы удалились в её спальню и наконец, после долгих лет фантазий и флирта занялись любовью.