Золотое руно (сборник)
Шрифт:
Эрик Редекоп шёл по вестибюлю больницы и больше всего на свете хотел оказаться дома. Он был измотан и…
И, будь оно проклято, продолжал читать воспоминания Дженис Фалькони. Он этого не хотел. Совершенно не хотел. Да, ему льстило – и стало приятной неожиданностью – что она находит его привлекательным. Но он чувствовал себя словно подглядывающим за ней, за её жизнью, словно какой-то извращенец . То, что они оба работали в больнице, ещё больше ухудшало дело: здесь так многое оказывалось триггером для обращения к её воспоминаниям.
Ему не нужно было знать всё это. Ему не нужно было знать даже часть. Но он знал всё : на каждый вопрос, о котором он задумывался, ответ моментально появлялся у него в голове. Сколько она зарабатывает, когда и где она потеряла девственность и – о Господи – что она чувствует во время менструальных спазмов. Он не задумывался об этом – какой мужчина задумывается? – однако вид настенного календаря вон там вызвал в памяти информацию о том, что её период только что завершился и это привело к воспоминанию о болях.
Он пытался не думать ни о чём слишком интимном, но это оказалось невозможно. Когда он приказывал себе не интересоваться её сексуальной жизнью, это имело такой же эффект, как интересоваться её сексуальной жизнью: немедленно вызвало воспоминания о ней и её муже Тони и…
Проклятье.
Тони, проталкивающийся в неё, хотя она ещё сухая…
И его неспособность удержаться от практически немедленной эякуляции.
И то, как он скатывается с неё, и укладывается набок, полностью игнорируя её после акта, оставляя её печальной, разобиженной и неудовлетворённой, и…
Чёрт, чёрт, чёрт! Он не хочет знать ничего из этого, и…
А теперь он проходит мимо женского туалета, и…
О Боже, нет.
Но это пришло к нему.
Она, здесь.
Ночью.
Никого вокруг.
И…
И Дженис – медсестра, и имеет доступ к разного рода лекарствам, включая те, что заставляют боль отступить, а она так долго испытывала боль из-за Тони. Он увидел её татуированную руку, вспомнив её гораздо более детально, чем когда видел её собственными глазами, узнал узор полосок на тигре, положение его когтей, блеск глаз. Он знал это тату как – ну да, пошлое клише – как собственную ладонь. Но в этой ладони был зажат шприц, и Дженис делала инъекцию самой себе.
Сначала он попытался обшарить её память в поисках сведений о том, что она страдает диабетом, но…
Но нет. Он знал, что он видит, что он вспоминает. Она кололась. Чтобы сделать жизнь терпимой, чтобы пережить ещё один день.
Он ей сочувствовал. Он знал, что наркозависимость – не редкость среди врачей и медсестёр, но он, чёрт возьми, не желал знать её секреты. И вообще-то он обязан был об этом сообщить, только…
Только о чём бы он сообщил? Что ему кажется, что он помнит, как она делала себе инъекцию? Она не делилась с ним добровольно этой информацией, и он не натыкался случайно на улики. Всё было лишь в его голове.
Он продолжил шагать по больничным коридорам, ненавидя себя за вторжение в её личную жизнь и желая, чтобы всё это закончилось.
Глава 17
Оррин Джиллет вышел из комнаты, в которой агент Доусон проводила интервью. Рэйчел Коэн закрыла журнал и вернула его на маленький столик рядом с её креслом, подошла к нему и улыбнулась своей самой приятной улыбкой.
– Привет, – сказала она.
Оррин явно удивился тому, что она всё ещё здесь.
– О, привет, – ответил он. Это было далеко не так тепло, как в первый раз. – Насколько я понимаю из того, что вы раньше сказали, вы – та, что читает меня, верно?
Рэйчел кивнула.
– Верно. Не хотите пойти куда-нибудь пообщаться?
– Из больницы пока никого не выпускают.
– Нет. Но внизу, в вестибюле есть кафетерий. Можно и съесть чего-нибудь.
– Ладно, – ответил Оррин, но как-то рассеяно.
– О’кей, – ответила она. – Одну секунду. – Она отошла к ближайшему питьевому фонтанчику и склонилась над ним; при этом джинсы туго натянулись на ягодицах. Бросить на него взгляд из такой позы было трудновато, но – да – Оррин оценивающе смотрел на неё. Она позволила себе улыбку, которую он не мог видеть, потом вернулась к нему.
– Ну что, идём?
Питер Муленберг и полдюжины старших стратегов изучали прогнозы погоды для районов нанесения ударов. Дверь открылась, и вошёл адъютант.
– Простите, господин министр.
– Да? – ответил Муленберг.
– Я только что говорил по телефону со старшим агентом Секретной Службы в Лима-Танго, Сьюзан Доусон. Они улучшают контроль над тамошней ситуацией. Да, стало ясно, что кто-то читает воспоминания Джеррисона, но они такие же, как воспоминания любого другого человека. Пока что-нибудь не спровоцирует конкретное воспоминание, вы даже не будете знать, что имеете доступ к чужой памяти. Нужен некий триггер, чтобы её включить.
Муленберг взглянул на дисплейную стену; позывной CVN-74, обозначавший авианосец «Джон К. Стеннис», сдвинулся немного ближе к назначенной позиции.
– Хорошо, – сказал Муленберг, – будем надеяться, что, кто бы он ни был, не будет читать газет и смотреть новостей от сего момента и до часа ноль, потому что я лично не могу видеть всё это и не подумать, что пора бы уже кому-то что-то сделать – а подумав так, он сразу узнает, в чём это «что-то» состоит, верно?
– Да, господин министр, – ответил адъютант. – Полагаю, так.
Кадим Адамс знал, что президент Джеррисон постоянно находится в своей палате в реанимации. Но по натуре он был очень общительным человеком; Кадим довольно часто видел это по телевизору. Ему наверняка одиноко. Лежать в больнице вообще несладко, Кадим знал это по собственному опыту. Но, более того, Джеррисон был политиком; он не сможет устоять перед возможностью устроить фотосессию. Даже пронзённый пулей террориста президент найдёт время повидать ветерана Иракской войны, сделать фото, как он пожимает молодому человеку руку и – да, Кадим был знаком со статистикой – принимая во внимание, как плохо за него голосовали афроамериканцы, появиться в газетах поздравляющим чернокожего солдата будет для него лучшим из вариантов.