Золотое руно
Шрифт:
Иван, сидя на бочке, оглядел присмиревших рабочих и впервые ощутил себя в увлекательной и совсем не страшной роли оратора, только почему-то слегка захватывало дух, как на шлюпке в волну.
Кто-то из финнов с почтением приблизился к Ивану и поднес ему целую кружку пивных дрожжей. Иван выпил и успокоился. На следующее утро его вызвали в контору, а через час он уже собрал инструмент, связал его бечевкой и ушел, уволенный.
«Нам рефолюций не ната, тофарищ Ифан Красный!» — многозначительно заявили ему.
Это было ошеломляюще. Даже в самую бессмысленную пору своей жизни — во время службы на флоте — он видел и надобность,
Но Шалин не появлялся.
Теперь Иван уходил из дому поздно. Он бродил по городу в поисках работы, но ничего не мог найти, кроме случайных шабашек на срочных выгрузках мелких суденышек в порту. Домой приходил угрюмый, в свой угол старался пройти незаметно, однако это ему удавалось редко, поскольку ребятишки Ирьи замечали его и не как раньше — с криком радости, а молча провожали взглядом его коренастую, пахнущую рыбой и мазутом фигуру. В этих случаях Иван старался не оглядываться… Он не мог обмануть их чутья и тогда, когда он после долгих раздумий решался купить им дешевых конфет из своих тающих на глазах денег. Ребятишки принимали подарок, но еще серьезнее становились при этом. Да что удивительного? Дети Ирьи уже знали нужду.
Иван старался не падать духом, упрямо ходил в порт. Со временем примелькался. Его знали рабочие-финны, и кое-кто замечал из начальства, поэтому, когда в порт стал прибывать товар для отгрузки — строительный лес, Ивана взяли в бригаду грузчиков.
Но недолгим — всего несколько часов — было счастье Ивана: в первый же день его придавило бревном.
Со сломанной ногой его привезли в домик к Ирье на лошади. Ирья сбегала за доктором. Доктор прощупал ноту, показал один палец, что означало: сломана одна кость, наложил с двух сторон деревянные шины, забинтовал потуже, взял деньги и ушел.
Больше месяца вылежал Иван в постели, прежде чем начал двигаться. Немного погодя стал делать по дому мелкую работу — мел полы, мыл посуду. Из порта приходили один раз рабочие — на первой неделе — и больше не появлялись. Деньги Ивана подходили к концу, и он все чаще и чаше подсаживался по приглашению хозяйки к их бедному столу. Ребятишки не чувствовали в русском родного человека, понимали, что это нахлебник, и ожесточились против Ивана. Теперь он днями не выходил из своего угла, все ждал Шалина.
И наконец тот появился.
В сумерки распахнулась дверь, и вместе с осенним холодом прямо к кровати шагнул Шалин в жесткой рыбацкой робе.
— Здорово, земляк! А ну, хватит валяться — сбегай за водкой!
Иван не мог справиться с радостью, с волнением, с ненавистью и с теми словами, которые он сотни раз повторял воображаемому Шалнну, стыдя его за обман, за то, что забыл его, что не отдал деньги.
— Ты чего это уставился, аль кондрашка тебя хватила?
— Изувечило меня, Андрей Варфоломеич. Нога… Бревном… А деньги? Деньги-то, слышь?
— Какие там деньги! Тряхни мошной! Деньги! Улов был — ни к черту, а ты — деньги!
Иван не верил ему, он не мог верить. Нужны были деньги, и стремление вырвать у Шалина долг затмило все остальные желания и мысли, ранее теснившиеся в душе Ивана.
— Ирод! Ирод ты! — затрясся Иван, путаясь в одеяле и стараясь встать, чтобы дотянуться до Шалина. — Завел, ирод! Ограбил! Деньги, деньги давай! Деньги!
Шалин хотел оттолкнуть его, но лицо больного было полно злобы, отчаянной решимости и пылало такой ненавистью, что Шалин не осмелился ни ударить, ни толкнуть его обратно в постель.
— Сколько раз брал! Сколько пил-ел у меня — не в счет? А я теперь с голоду подыхай! Отдай деньги. Иуда! Отдай! Не будет тебе счастья ни на том, ни на этом свете! Отдай!
Шалин отскочил к двери и, сгорбившись, юркнул в нее, только шаркнула по косяку его рыбацкая роба.
Иван вернулся в порт после болезни и там узнал, что на его месте работает другой человек. Рабочие указали на статного белокурого шведа, угрюмого и оборванного. «Всем есть надо», — смиренно подумал он, но тоже попросился в бригаду. Однако рабочие только развели руками, а начальство, до которого он дошел, даже не посмотрело в его сторону. В конторе стоял гвалт, все что-то доказывали, подбегали к окошкам, кричали, а сам хозяин потрясал блокнотом, но в глазах таилась и сладко таяла услада хорошей наживы. Иван хотел обратиться к нему, но тот поморщился, и Ивана вытолкали на лестницу.
Все началось сначала.
Он опять бродил по городу и порту, перебивался случайными заработками, выходя в город, как на охоту, но чем ближе приближались морозы, тем труднее становилось найти место, потому что из хуторов в город возвращались сезонные рабочие. Иван чувствовал это по сутолоке в предрассветных сумерках у ворот заводишек и фабрик, у магазинов, у пилорам, в том же порту, но продолжал верить в удачу.
И удача пришла.
Однажды он возвращался на ночлег, и вдруг его потянуло в переулок. Сила этой тяги была так сильна, что Иван сам изумился. Остановившись, он сообразил, что его тянет на вкусный запах свежего печеного хлеба. И он пошел на этот запах. Его пропустили в ворота хлебопекарни. Кто-то из пекарей бросил ему обломок горячего батона. Иван за это поколол им дров. На следующий день повторилась эта сделка, а еще дня через два Ивана взяли на эту работу. Его делом было колоть и возить дрова на тележке прямо в горячий цех и топить печи. Там, в цехе, он полностью подчинялся пекарям, весело покрикивавшим на Ивана, чтобы не отпускал или еще наддал жару. Плата здесь была меньше, чем на пивном заводе, зато на пекарню можно было идти без завтрака и приходить с работы не голодным: булки да чай с пригоршней сахара, что давали пекаря, — еда, хотя и однообразная, но еда.
В первый же день на Ивана свалилась приятная неожиданность: на пекарне, у печки, он встретил ротмистра Ознобова. Его было не узнать. В белой куртке, в белой косынке вместо обычного колпака, в белом же, но сильно захватанном переднике, с грязным полотенцем-прихваткой в руке он был неузнаваем, а синие, очень короткие штаны, обнажавшие сухие ноги, обутые в растоптанные тапки, делали его немного смешным и даже жалким.
— Антей! — с радостью воскликнул Ознобов и сразу смутился, заметив удивленный взгляд Ивана. — Вот видишь, работаю. А это косынка, колпак-то я прожег, другого не дают, а тут такое дело, оказывается: голову, то есть волосы, закрывать надо.