Золотое руно
Шрифт:
— Урко там! — радостным шепотом сообщила хозяйка Ивану, пройдя мимо него с ведрами в руках.
Она позвала младшего сына, и тот понес вслед за матерью еще два ведра корму.
Ивану было известно, что Урко ушел из дому девять лет назад, после того несчастья. Доходили слухи, что он работал в городе на большом заводе, был в армии. Эйно также говорил ему по секрету, что Урко разыскал уехавших Хильму, ее мать и брата. Помогал им, поскольку их отец, Густав, сидел в тюрьме. Возвращение Урко было для всех неожиданностью, хотя его и ждали всегда.
И вот Урко приехал, он здесь, за дверью, а отец почему-то недоволен и напился.
— А! Ифан!..
Иван подошел.
— Эйно, я к тебе по большому делу, с большим секретом я к тебе пришел…
Иван говорил неуверенно, понимая, что с пьяным об этом говорить не следует, но он уже не мог молчать и, сказав это, почувствовал большое облегчение. Теперь он знал, что первый шаг к дому уже сделан. Сейчас он доволен и этим.
— Бальшой секрэ-эт… О! Ты хытрай русскай челафе-ек! Ты харашшо знаешь, что финн чэстнай, что финн не расскажет тфой секрэт, та-а…
Вернулась хозяйка с сыном и снова стала наполнять ведра кормом. Эйно быстро наклонился, пошарил рукой под столом и вдруг кинулся на сына с ремнем.
Иван был удивлен еще больше и не знал, что ему делать.
— Лайскури! Лайскури! [10] — кричал Эйно.
Он ударил ремнем по широкой спине сына. Тот только поежился и улыбнулся матери. Та кивнула: терпи.
Дверь из комнаты старшего сына распахнулась, и вышел Урко. Он удивленно глянул на неожиданного гостя и с трудом отвел глаза от его стянутого на сторону рта. Переламывая в себе неудобство, Урко приблизился к разбушевавшемуся отцу, потом опять глянул на Ивана, сдержанно поздоровался с ним и обхватил отца огромными руками.
10
Лодырь! Лодырь! (финск.)
— Йся! Йся! [11] — негромко повторил он.
Осторожно, почти по воздуху, но так, чтобы не унизить старика, он подвел его к стулу и усадил. Эйно рвался, кричал, мотал головой. Урко держал его. Он чуть развернулся и прижал седую голову отца щекой к своему мощному плечу. Эйно еще немного пошевелился, притих и заплакал то ли от бессилия, то ли от радости, что у него такой сын. Урко погладил отца по спине, но тот сбросил его руку, и сын опять ушел в свою комнату, не подымая на Ивана глаз.
11
Отец! Отец! (финск.)
Трудно было понять эту сложную семейную ситуацию. Иван решил прийти на следующий день и уже взялся за шапку, но заметил в углу кухни бочку с водой, которую сам делал. Бочка текла, и на полу было сыро. В мастере проснулось неудобство за свою работу. Он подошел, осмотрел место течи. Так и есть — выпал сучок. Иван, все знавший в этом доме, сам достал из шкафа нож, отщепнул от сухого полена и сделал тычку по размеру отверстия. Затем он отрезал от висящей над плитой веревки кончик и вытрепал из него немного льна. Тычку обмотал льном и заткнул отверстие. Потом он еще поколотил по тычке, загоняя ее потуже, обрезал лишнее изнутри и снаружи и залил воду. Место течи посырело, но вода не пошла.
— Все. Забухнет, — заверил Иван и махнул рукой.
Эйно молча наблюдал, а когда Иван надел шапку, крикнул:
— Ифан! Спать лашись! Фолк гляди того…
— Спасибо, Эйно, на добром слове. Я завтра приду по своему делу.
— Делу? А! Секрэ-эт…
Иван простился и вышел. Какая-то удивительная бодрость наполнила его. После того как он всерьез начал свое дело, он чувствовал себя готовым на что-то большое, серьезное и знал, что уже не отступит.
До Большого камня он бежал на своих лыжах без отдыха и дразнил собаку, как мальчишка. А дома, отогревая озябшие руки, он обнял кривой боров печки и зажмурился от удовольствия. «А-а-ахх, хорошо! Еще погреешь меня немного, родимый ты мой…» — кряхтел Иван, поглаживая боров, уже не казавшийся ему некрасивым.
Утром неожиданно пришел Эйно с извинениями за вчерашний вид. Он тяжело сел на скамью и молчал, видимо, ждал, что Иван спросит о причине вчерашнего расстройства, но Иван молчал. Эйно выпил брусничного соку, покряхтел и сам заговорил. Говорил он с полуулыбкой, потирая виски.
— Урко, — говорит он, — это все Урко. Ты понимаешь Ифан, он коммунист. Мой сын. Это неплохие люди, ведь Ленин был коммунист, а это был — челофек! Он людям сфабоду дал. Он финнам сфабоду дал.
— Ну вот, а ты кричал на сына… Зачем?
— Зачем? А я кто ему? Отец? Отец! Я не против, что он коммунист, сафсем не против. Урко мне много объяснил. Хорошо это…
— Так чего же тогда.
— Чефо же, чефо же! Он не спросил меня, вот чефо же!
Рот Ивана увело еще больше в сторону.
— Я понимаю, это немного смешно, но феть я отец, ферно? — оправдывался Эйно и мял шапку.
Иван кивнул.
— А ты, Ифан, плохо сделал — Россию остафил. Урко гофорил, там большая жизнь. Там школа — бесплатно, ляккяри — бесплатно, рог бы тебе починили, фо-от… Там челофек прямо ходит. Там…
— Эйно…
— Молчи, Ифан! Плохо сделал! Только зферь уходит с родной земли, когда там трудно, та! А человек должен жить до конца и делать там жизнь себе и другим, так сказал Урко, та! Ну, чефо ты плачешь, ну? Федь прафду сказал Урко, ну?
— Экой ты, Эйно! Разве ты не знаешь, что у меня вся душа почернела — домой тянет. А ты…
— Ладна… Гофори секрэт.
— Так вот за этим и приходил, что сил больше нет. Бежать хочу через границу. Помоги!
Эйно присвистнул и так вжал свою седую голову в плечи, что ощетинились волосы на затылке. Он чмокал губами, качал головой:
— Ой, Ифан, ой, Ифан! Умереть там можно, на границе. Та-а!
— Ну и пускай!
— Кофо пускай?
— Наплевать, говорю, убьют так убьют, от смерти не посторонишься, а здесь я теперь все равно зачахну. Умру от тоски.
Эйно долго сидел и все испуганно охал и качал головой.
— Подумай лучше, Ифан, это опасно, — наконец сказал он.
— Эх, Эйно!.. Чего уж тут думать — голова трещит.
— Фот и у меня трещит, а я фсе же пойду думать. Иди. До сфиданья, Ифан!