Золотое руно
Шрифт:
Месяца через полтора, когда Иван уже был на ногах, Эйно ездил в столицу и там отправил от имени Ивана письмо. Корешок квитанции на отосланное письмо Иван хранил, как талисман. Но проходили месяцы, а ответа не было. Было послано еще несколько писем — ничего.
Однако Иван не терял надежды и деятельно готовился к тому дню, когда надо будет собираться домой. Больше всего досаждало лицо. Кость еще ныла, но самым мучительным было сознавать свое уродство. Он попросил Эйно узнать, сколько ляккяри возьмет за лечение и за операцию, чтобы вернуть рот на прежнее место. Тот узнал. Сумма, которую ляккяри написал для Ивана на белом листе бумаги, была так велика, что даже Эйно, выйдя из дома ляккяри, шел как ударенный и полдороги не надевал шапку — забыл.
— Ой, Ифана! Плоха, сафсем плоха! — воскликнул он и сел на лавку. — Денег столько тебе никогда не нателать, та-а! Деньги, деньги… Фсе фезде деньги, без них из леса не фыйдешь, а ты — к ляккяри… Педа, когда деньги, и пез них — педа. Тфой Шалин сфорафал, значит, ему тоже пыла педа пез денег. Там, ф горотах, труг труга ест за деньги, здесь — тоже…
— Да, Эйно, без денег везде худенек, — подтвердил Иван и вдруг встрепенулся — А за что ляккяри, мать-таканы, так много берет? Может, он думает, что русский, так…
— Нет, с фсех.
— Невыгодно болеть, — заметил Иван, вздохнув, — самое лучшее — это сразу умереть.
Эйно молча покачал головой.
Ивана еще долго лечила жена Эйно какими-то примочками из трав и настоями корней. Боль постепенно исчезла, но рот так и остался стянутым набок.
— Ничефо! — успокаивал Эйно глубокомысленно. — Рот набок — ничефо, худо, когда мозг набок, а рот — ничефо.
Иван постепенно и сам привык к этой мысли. На ощупь ему уже не казался рот таким уродливым, и только бритье перед длинным осколком зеркала доставляло ему страдание.
Жители поселка и окружающих хуторов относились теперь к Ивану холодно, с недоверием, граничащим со злобой. Мальчишки бросали в него грязью, снегом, палками и даже камнями: они дразнили его на виду у взрослых. При виде его они с притворным ужасом хватались за карманы и бежали в сторону, что означало: берегись, идет вор. Словом, за все проделки Шалина остался расплачиваться Иван. У него не хотели покупать рыбу, корзины, бочки, и Эйно помогал ему сбывать все это на дальних хуторах, а грибы и ягоды, которыми в основном жил теперь Иван, — сдавать оптовикам.
Однажды Эйно принес ему щенка, и это скрасило жизнь Ивана. Он зажил веселей и вновь стал ждать ответа. Он уже меньше жалел украденные Шалиным деньги, не огорчался, что придется ехать домой без подарков, теперь у него была одна мысль: как-нибудь пробраться домой, на родину. И все ему казалось, что вот-вот придет вызов, и тогда все он бросит, все как есть — и бочки, и корзины, и наготовленные не на один год дрова, и грибы, и картошку под полом, даже инструмент — и в чем есть направится в родные края. Он верил, что родная земля примет его и в обносках.
Как-то в начале апреля, поутру, Иван вышел из избы попытать счастья на подледном лове.
Стоял легкий утренник. Снег на озере, подтаявший днем, за ночь прихватило коркой, и он шуршал под ногами ядреным настом. Иван сделал несколько шагов и остановился.
На горе, где-то совсем близко, пели тетерева. Их токовиная песня, чуть задумчивая и чистая, как бульканье родника, разносилась по сосновому лесу, и хотя это пение, и прозрачный, глубокий лес с его прямыми соснами, и эта широкая заря, от которой нежно розовел снег, и бодрящая утренняя свежесть были Ивану не в новинку, он все же остановился, поднял у шапки уши и прислушался.
— Слышь, Мазай, тетерев поет! — сказал он насторожившейся собаке и невпопад добавил, кривя рот. — А ответа все нет, видать, уж здесь умирать нам, вместе…
Собака закрутилась, беспокойно завиляла хвостов, зовя хозяина в лес, но, видя, что тот не двигается, насторожилась и замерла, навострив уши. Иван еще постоял немного, опираясь на пешню, послушал, потом вздохнул, будто всхлипнул, и с грустью добавил:
— Пое-ет. Весна, брат, идет. Весна…
«…Перво-наперво — пусть покрепче заснет», — повторил про себя Иван, остановившись под полатями.
Он вспомнил все, что вытерпел от Шалина за долгие годы, и крепко сжал топорище.
Холод от топора проходил через рубаху. Ему показалось, что он слышит глубокое и ровное дыхание Шалина. Иван, не помнил, сколько времени он стоит в этом напряженном оцепенении, только чувствовал, будто солью жжет его уставшую руку с топором.
— Ну, чего же? Давай! — Голос с полатей прозвучал бодро и обиженно.
Иван вздрогнул.
— Давай руби! Не бойся: я без оружия… Ну?.. Что же ты тянешь!.. Ну!..
Ивану вдруг показалось, что нет никакой ночи, что стены избы раздвинулись и он, Иван Обручев, никого не убивавший даже на войне, стоит с топором у головы безоружного в ярком свете дня, а откуда-то взявшиеся люди в молчаливом презрении смотрят на него.
— Ну, Иван? Вот моя голова, потрогай сперва… — Голос оборвался, как на икоте, и Ивану показалось, что Шалин плачет.
Старый будильник громыхал на столе, как железная банка с гвоздями. Собака опять лежала на лавке и лязгала зубами, слюнявя и растирая блох. Все было по-прежнему, только гудело в голове да и по всему телу растекалась какая-то непонятная слабость.
Иван приотворил дверь и выбросил топор в коридорчик. Потом неверным шагом пересек избу по скрипучим половицам. В лунной полосе света полыхнули подштанники, и он тихо, виновато лег на постель.
Будильник монотонно долбил тишину. Ни один не шевелился, но каждый знал, что другой не спит.
Первым заговорил Шалин.
— Та-ак, Иван… За что же это ты меня, хотел, а? За то, что девять лет назад деньги у тебя взял да пока не вернул? — Голос Шалина дрожал, словно его трясла лихорадка. — За то, что я опять к тебе приехал в твое болото и хочу вытащить тебя отсюда?