Золотое руно
Шрифт:
Кричали молодые ребята, перетягивая палку, чью-то шапку под хохот сожгли в костре. Принесли еще одну лодку, и она уже обнялась пламенем, а Юмари все стоял около Ивана, робкий и молчаливый, словно его подменили.
От поселка вышагивала группа пожилых мужчин и остановилась на почтительном расстоянии от костра. Среди них был Эйно и его гость, потом подошел какой-то господин в очках и в белом галстуке. К ним приблизились молодые парни. Юмари тоже побрел к этой группе. Он долго говорил с господином в белом галстуке, потом они покивали головами, и Юмари вернулся к костру.
К Ивану подошел Эйно.
— Почему один, Ифан?
Тот только улыбнулся в ответ.
— А почему ты, Ифан, не спрашиваешь, как я буду платить тебе? Юмари договорился с ляккяри, а мы — нет.
— Авось не обидите…
— Афось? Что это — афось?
— Ну, как вам… Ну, может быть, не обидите…
— А! Афось — это может быть!
Иван кивнул и оглянулся. Юмари рядом не было, он уже стоял на самом берегу озера с девушкой в белом платье. «Ох, ловкач», — подумал Иван, но, присмотревшись, понял, что между ними решается что-то важное, большое.
Эйно тронул Ивана за рукав и кивнул в ту сторону.
Вдруг Иван заметил, что Юмари потянулся к ножу.
«Ну, уж это…» — Иван хотел что-то сказать Эйно, потом не выдержал и кинулся было к этой паре, на которую все смотрели украдкой, но в это время Юмари уже обнажил свой нож и вложил его в ножны девушки в белом платье. Она покраснела и, повернувшись, пошла по дороге к поселку. Юмари, сверкнув на всех улыбкой, пошел за нею. Но радость его была преждевременной девушка на ходу вынула нож и бросила на землю.
— Хороша Ирья, — за спиной Ивана сказал Эйно, — да и Юмари хороший И зачем она отказала? Педный, что ли?
«Эвона как у них! — удивился Иван. — Ай да сватовство!»
В костер вворотили еще одну старую лодку, искры взметнулись в белое небо.
— А я, Ифан, сфоей Ефе три раза нож вкладывал, и дфа раза она на землю его…
Эйно замолчал и посмотрел на Урко, на своего старшего сына, неуверенно заговаривавшего с девушкой в голубом платье.
— Это Хильма, — сказал он, — та-а…
От озера Иван возвращался вместе с Эйно. К дому шли петляющей по косогору тропкой, и высокая росистая трава обдавала влагой их сапоги. Сырость проходила через кожу.
«Эх, зря деготь у них не в ходу. Смазать бы сапоги — шабаш, а так нога будет сырая з'aвсе…»
Придя в дом, Иван переоделся в старое, вышел во двор, взял косу и пошел на луговую полосу.
Над лесом подымалось раннее летнее солнце, а от лесного озера все еще доносился говор.
До конца сентября Иван жил у Эйно.
Вся финская семья вместе с Иваном вовремя справилась с покосом, и, хотя в это время шли обильные дожди, они сумели высушить сено на вешалах и убрать его под навес. Картофель они тоже выкопали одними из первых в округе, и потому об Иване, как о главном работнике, пошли завидные слухи. Многие зажиточные хуторяне жалели, что не они наняли Ивана, и откровенно завидовали Эйно, который, как они считали, мог бы справиться с работами и своей семьей.
И вот в конце сентября, когда заготавливали дрова на зиму, хозяин остановил Ивана, и они сели на широкий пень.
— Ифан, — сказал он, — ты хороший рапотник, ты можешь и сам сфое хозяйстфо фести.
Ивану и самому такие мысли были по душе.
У безымянного, очень маленького лесного озера стояла еще вполне пригодная для жилья лесная избенка дальнего родственника Эйно, по существу безродного человека, утонувшего года два назад на большом озере, что за станцией. В нее, после непродолжительных хлопот, и переселился Иван.
Вся семья Эйно помогала Ивану. Хозяйка посовала в мешок кой-какой посуды, дала лампу со стеклом, банку с керосином в вечное пользование и еще совсем новый постельник. Урко перевез Ивану хорошо просушенные в тени ольховые заголовки на бочки и оказал немало других мелких услуг. Иван же наделал им бочек, бочонков, корзин, связал новые зимние рамы по-фински, без переплетов, а Эйно дал Ивану продуктов на первый случай и подарил старую одностволку с патронами. Не успел Иван поселиться на новом месте, как к нему пошли из поселка и из соседних хуторов заказывать бочки самых разных размеров, корзины и рамы. А озеро, где теперь жил Иван, стали звать Ифана-ярви, то есть Иваново озеро. Изредка его кто-нибудь навещал без всякой на то причины, чаще всего грибники, ягодники или охотники, и это было особенно приятно Ивану, еще совсем недавно не имевшему своего крова. Теперь в своей избенке он чувствовал себя не только независимым человеком, но еще и нужным людям. В дождь, в холод или в жару заходили к нему молчаливые финны, Иван с радостью угощал их кофе, хорошо зная, что финны не пьют чай, старательно выговаривал им те немногие финские слова, которые он знал, и с удовольствием слушал порой русские слова от некоторых стариков.
Как-то раз зимой, под вечер, когда Иван провожал самого дорогого гостя — Эйно с сыном Урко, с горы с криками и свистом, ловко петляя меж деревьев, спустилось несколько лыжников. Все они были очень веселы, в толстых красивых свитерах и с ружьями. Перед одним из молодых финнов — высоким сытым парнем — Эйно с почтением снял свою рёкса-хатту — зимнюю шапку с козырьком. Урко этого не сделал, и его рёкса-хатту вмиг полетела в воздух и под громкий хохот лыжников упала на снег, простреленная из нескольких ружей. Урко дернулся было к ним, но отец испуганно удержал сына, и компания, поталкивая плечами присмиревшего Урко, ввалилась в избенку Ивана. Вскоре там опять раздался смех, звон разбитой посуды, и на улицу через раскрытую на мороз дверь вылетели одна за одной две корзины, которые компания с удовольствием расстреляла возле избы. Покуражившись вволю, налетчики собрались дальше. Заводила, в рот которому смотрела вся орава, небрежно бросил на снег несколько очень легких, оловянного цвета монет, неторопливо зацепил свои пьексы — кожаные ботинки с крючковатыми носами вверх — за ремни на лыжах и увел всех в гору, в лес, по направлению к станции.
Урко угрюмо подобрал свою простреленную рёкса-хатту, валявшуюся среди распотрошенных корзин, надел лыжи и тронул отца за локоть. Тот надел наконец шапку и лыжи.
— Буржуи, мать-таканы! — проворчал Иван, сжимая волосатые кулаки.
Его толстые, добрые губы дрожали и шептали какие-то малопонятные Эйно слова, и тот ответил с жалкой улыбкой:
— Да, Ифана, это очень пагатый челафе-ек! Очень пагатый…
— Буржуй это, а не человек! Буржуй, мать-таканы! Мне бы его в семнадцатом, так я бы его, мать-таканы…
— До свиданья, Ифана! Фозьми пенни за корзины.
— Это за шапку, — сказал Иван, утихая, и подал Эйно подобранные со снега монеты.
— Нет, нет! За корзины, — возразил Эйно и вместе с сыном стал медленно подыматься в гору, к Большому камню.
После этого случая Ивану уже не казалось его заповедное место тем тихим, забытым раем, каким он воспринял его поначалу, и он, выходя из избы, часто с тревогой прислушивался к голосам в лесу. Когда голоса удалялись, вместе с ними куда-то в самую глубину души уходил страх, а на его место неизменно всплывала тоска. Тяжело думалось о родных, и, как что-то неотъемлемое от прошлого — от Русинова, где спелая рожь стучит в стену отцовского сарая, от зеленых прудов под тяжелыми ивами, — как единственное, что еще могло соединить Ивана с этим прошлым, — в памяти до мельчайших подробностей вставала сутулая фигура боцмана Шалина. Иван уже ненавидел этого обманщика и себялюбца, но ждал его и серьезно опасался, что тот сумеет вернуться на родину один, а он, Иван, навсегда останется в этой глуши, окруженный лесом и чужими людьми. «Ну где ты пропадаешь, Андреи Варфоломеич, дьявол тя задави!» — часто думал Иван, распрямляя спину и глядя в оконце, у которого он обычно трудился над корзинами и бочками. А после того как на квартиру хозяйки в Гельсингфорсе было послано письмо, написанное Урко по-фински, в котором Иван сообщал свой новый адрес, на случай если Шалин зайдет, — Иван стал особенно чуток к голосам и шагам людей, проходивших лесом.