Золотое солнце
Шрифт:
— ...когда?
— Через... — Не разберу, что префект ответил.
— ...неизбежно?
— Да.
— Очень не вовремя. Нет ни... — Опять не разобрал, чего у них там нет.
— Я знаю.
— ...придурок... (кто-кто?) ...не сумел откупиться?
— Проконсулу Гнею Клодию Тару не дарован талант к ведению переговоров, зато его ценит сам... (кто?)
— В прошлом году он почем зря погубил целый... (что?)
— ...Арриана?
— На таможню... — Тут их обоих заслонили два упитанных карася — Патрес Балк и Арриан. Не видно. Впрочем, этого достаточно. Вот в чем дело.
Аххаш, Аххаш и Аххаш! Есть у меня предчувствие, почти уверенность, что Гилярус в самом скором времени предложит мне кое-что. Такая уверенность, дырка бабья, слов нет. Кишки у меня в утробе уверены, ногти на пальцах уверены, был бы хвост — и тот бы уверился. Надо подождать еще немного.
Пиры у них тут тянутся до рассвета, случается — и позже. Пока руки чашу к пасти подносят, а пасть раскрывается. Эти... этерия... разошлись не позднее полуночи. Почти все. Пьяный Бревне и пьяный Глабр остались ночевать у префекта. Самые ненужные из всех, как я понял.
...Патрес Балк не пользовался носилками и предпочитал пешие прогулки конным. «Чтобы никто не посмел называть меня стариком, друг мой Малабарка... Ибо еще «сила моя крепка», как возгласил поэт. Предки наши сильны были пехотой, крепконогой и неутомимой. Мы, потомки, слишком изнеженны. Слава Громовержцу, не все из нас готовы пребывать в немощи...» Он говорил, не переставая. Слова лились из него, как понос из проклятого пса, сожравшего тухлятину. Да, сильны вы были пехотой, потому что конница у вас хуже некуда. Вот это правда.
За нами шли шесть воинов. Четверо — любимая его крепконогая пехота, нагрудники блестят, лбы тоже блестят: с утра стоит жара, хорошо одним кузнечикам, они наяривают как сумасшедшие, а этим четверым лучше бы удавиться, иначе к полудню изойдут на пот. Жуткая смерть, если подумать. Еще двое тащат какие-то значки: то ли прутья, то ли жезлы, то ли маленькие топорики, не стал приглядываться. Патрес Балк, как оказалось, проконсул в соседней провинции, которая называется Вилея. Этим прутоносцам и телохранителям положено шагать за проконсулом, иначе выйдет конфуз, несоблюдение какого-то вонючего обычая. Балк говорит, ему было запретили таскать за собой солдат с прутняком, мол, проконсулу не положено, так он отсудил, вытащил такой древности закон, что уже никто не помнит: отменили его или нет... Под ним, под Балком, — большая, настоящая провинция, не то что здесь, где наместником поставили всего-навсего прокуратора, а столичный город — Лабии — ценится не выше кучи конского навоза. Для Нал- лана Гиляруса, я понял, наместничество в Лабиях вроде наказания. Не по его росту должность. Вся префектова земля, Нижняя Лирия, — крестьянская провинция, да еще тут есть виллы богатых бездельников, настоящие, говорят, дворцы для увеселений. Что славного можно здесь совершить?
— Не завороваться, — ответил Патрес Балк. И опять понес про изнеженных потомков старого сурового Мунда. По одной фразе, Аххаш, я понял, как непрост этот старый сыч.
Отчего же он сам не в Вилее, отчего живет он уже целую седьмицу в Лабиях? Там, оказывается, стоит со своим гали его племянник, молодой человек, исполненный всяческих добродетелей, способный служить живым укором ленивой молодежи наших дней, почтительный и благородный нравом. Наделенный естественным честолюбием, племянник не отказался взять на себя дела дядюшки по управлению и приглядом за нравами провинции. Всего на пару декад...
Прошла сотня вдохов, другая. Пошла третья. Балк все заливался о достоинствах родственника. Я понял, что при первой же встрече с этим карасем добродетельным, ни слова не говоря, вырежу у него печень и сожру ее сырой. Потом Балк понес о важности дел, которые он ведет с Налла- ном Гилярусом, причем, Аххаш, важного ничего не сказал, все общими словами, вокруг да около. Я спрашиваю:
— Его наказали?
— Когда?
— Когда отправили сюда.
— Да, мой друг Малабарка.
— За что?
— Спроси сам.
Патрес Балк, хитрый хряк, умел говорить долго и не сказать ничего. Он так же умел в двух словах показать самую суть дела.
Мы, не торопясь, идем по городу к самому центру. Проконсул хлещет словами не хуже осеннего ливня. Нет времени отвратнее осени — выходить в море... Он перешел к своему роду. Оказывается, по отцу он, сыч то есть, восходит к богу воров и торговцев, а по матери — к царице страны, которой теперь нет, но была очень большой. Один его предок сам был царем в Мунде, другой дважды получал консульство, Аххаш, не знаю, что это такое, но, видно, два раза он был очень важным человеком. Третий, хоть и не пошел дальше звания претора, — кто это, Аххаш? надо думать, поменьше консула? — зато добился введения закона против роскоши, закон так и назвали по его имени — «Таблица Авла Балка». Разумный, мудрый, исполненный умеренности закон, друг мой Малабарка. В обычный день никому не следует тратить более ста денариев, помимо чужеземцев, а в праздник — не более двухсот денариев. Как же иначе? Наше серебро и наше золото утекают в Ожерелье за какие-то бирюльки, женские цацки, благовония, горячительные напитки, чжунские ткани, за притирания, изготовленные, боги знают из чего, и воздействующие на здоровье, боги знают, как... При императоре Гнее Хабе, двадцать лет назад, некие злоречивые сластолюбцы добились отмены закона, но недолго им осталось торжествовать.
— Наверное, очень полезный закон для Империи... — До которого мне нет никакого дела. Как и до всех законов прибрежных червей.
— Да! Знал бы ты, сколь рад я найти мудрость в речениях молодости! Порой истинная добродетель видна в отношении к очень простым вещам... — И опять он заладил про своих предков. — Жаль, прадедушка сплоховал, примкнул к заговору республиканца, сенатора Проба... Очень прискорбно... достойно порицания... Правда, покойный разбил гарбалов в Марроманском лесу... Кроме того, он был великолепным оратором и часто выступал в судах — неизменно к выгоде тех, кого защищал...
«Стоп, — подумал я, — стоп. В отношении к очень простым вещам, говоришь... Спасибо за предупреждение. Чем еще ты меня проверять будешь, сыч поношенный?»
— ...конечно, я помню цензорский эдикт против философов и риторов, принятый в консульство Марка Маркиана и Туллия Эпидия. Я помню его наизусть, как и другие законы наших предков, достойные почитания и уважения: «Дошло до нас, что есть люди, которые завели науку нового рода, к ним в школы собирается юношество, они приняли имя риторов и философов великого Мунда. В их училищах молодые люди бездельничают целыми днями. Предками нашими установлено, чему детей учить и в какие школы ходить; новшества же, творимые вопреки обычаю и нраву предков, представляются неправильными и нежелательными. Поэтому считаем необходимым высказать наше мнение для тех, кто приобвык посещать их. Нам это неугодно». Лишь неблагоразумный человек станет спорить с мудростью прежних поколений. Но в ту пору мы еще не были готовы принять такое знание, не порушив порядок в умах. Позднее разум народа нашего стал более зрелым, и тогда иные, не менее разумные, правители издали эдикт, позволявший кое-что. Здесь видна добродетель, которой обладают мужи, способные видеть удобное время для тех или иных государственных деяний, не спешить излишне, но и не медлить чрезмерно.
Он вглядывался мне в лицо оч-чень внимательно. Думаю, Балк не смог на нем прочитать ничего, кроме моей скрытности. Каких бед он там искал? Что мне до риторов? Что мне, Аххаш, до философов?
— Мы пришли. Взгляни-ка, друг мой Малабарка.
Гляжу. Мне приходилось тут бывать и раньше. Скотину тут продают. Бычий рынок. Вон там — старый, обветшалый храм какого-то их бога, они его почитают под двумя или тремя именами, не разберешь. И под всеми именами он покровительствует торговцам, ворам, путешественникам, гонцам... Тот самый урод, который зачал первого Балка. Это? Нет. Не туда смотрит проконсул. О!