Золотоискатель
Шрифт:
Рулевой рассказывает об острове Сен-Брандон, голос его звучит тихо и нежно. И мне кажется, что для того я и попал на этот корабль, медленно плывущий посреди бескрайнего моря, — чтобы слушать его рассказы.
Море приготовило мне эту тайну, это сокровище. Я принимаю в себя этот искрящийся свет, я жажду этой синевы, этого неба, этого бескрайнего горизонта, этих бесконечных дней и ночей. Мне надо больше, больше. Рулевой все говорит — теперь про Кейптаун и Столовую гору, про бухту Антонжиль, про арабские фелюки, что рыщут вдоль африканских берегов, про пиратов Сокотры и Адена. Мне нравится его певучий голос, его черное лицо с сияющими глазами, его высокая фигура за штурвалом, когда он ведет наш корабль навстречу неизведанному, и ветер шумит в парусах, и форштевень рвет волну, и горят всеми цветами радуги брызги.
Каждый день, когда солнце клонится к закату, я иду на корму и смотрю на сверкающий пенный след. Это мое любимое время: кругом все тихо, на палубе — никого, кроме рулевого и матроса, наблюдающих за морем. Тогда я думаю о земле, о Мам и о Лоре, таких далеких там, в глуши, в Форест-Сайде. Я снова вижу мрачный взгляд Лоры в тот момент, когда я рассказывал ей о кладе, о золоте и драгоценных камнях, спрятанных Неизвестным Корсаром. Слушала ли она меня тогда? Ее лицо было бесстрастно и непроницаемо, а в глубине глаз горел странный, непонятный огонек. Его, этот огонек, я хочу увидеть сейчас в бескрайнем взгляде моря. Лора нужна мне, я хочу помнить о ней каждый день, ибо знаю, что без нее не смогу отыскать то, что ищу. Она ничего не сказала при нашем расставании, она не выглядела тогда ни грустной, ни веселой. Но когда она взглянула на меня на перроне вокзала в Кюрпипе, в ее глазах снова сверкнул этот огонек. Потом она отвернулась и, не дожидаясь отправления поезда, ушла, я видел, как она шла среди толпы по дороге на Форест-Сайд, где ее ждала еще ничего не знавшая Мам.
Это ради Лоры я хочу помнить каждую минуту моей жизни. Ради нее нахожусь я сейчас на этом корабле, уплывающем все дальше и дальше в море. Я должен побороть судьбу, что изгнала нас из родного дома, разорила, убила нашего отца. Отправляясь в путь на «Зете», я будто переломил что-то, будто разорвал этот порочный круг. И когда я вернусь, все будет по-другому, по-новому.
Так думаю я, пьянея от света. Солнце почти касается горизонта, но ночь на море не несет в себе тревоги. Наоборот, радость и покой нисходят на надводный мир, где нет сейчас, кроме нас, ни единого живого существа. Небо окрашивается в золото и пурпур. Море, такое темное под полуденным солнцем, стало гладким и легким — будто это и не море вовсе, а фиолетовая дымка, сливающаяся на горизонте с облаками, чтобы укрыть солнце.
Я слушаю певучий голос рулевого: стоя у штурвала, он по-прежнему ведет свой рассказ, обращенный, возможно, к самому себе. Кресло Брадмера рядом с ним пусто: в этот час капитан уединяется в своем алькове, где спит или пишет. Высокая фигура рулевого четко вырисовывается в сумеречном свете на фоне сверкающих парусов и кажется такой же нереальной, как и его певучие речи, которые я слушаю, не понимая их. Темнеет, и я думаю о силуэте Палинура — каким его видел Эней — и о Тифисе, кормчем на корабле «Арго», и о том, как он старался в преддверии ночи ободрить своих товарищей словами, которые я запомнил на всю жизнь:
В воды лазурные гордый Титан погрузился, чтобы сбылось предсказанье удачи. Скоро в ночи вновь задуют могучие ветры, и в час безмолвья проворно корабль вперед устремится. Взгляд мой не в силах уже уследить за движением звезд, что готовятся небо покинуть и в море укрыться, как Орион, что уж за горизонт закатился, или Персей — подстрекатель бурунов гневливых. Путь мне укажет сей змей, что кольц а ми своими семь ясных звезд окружает и не покинет вовек небосвода.Я декламирую вслух стихи Валерия Флакка, прочитанные когда-то в отцовской библиотеке, и снова представляю себя на борту «Арго».
Позже, в наступивших сумерках, команда собирается на палубе. Подставив свежему бризу голые торсы, моряки курят, переговариваются, смотрят, как и я, на море.
С первого дня плавания мне не терпится поскорее оказаться на Родригесе — конечной цели моего путешествия, но сейчас я хотел бы, чтобы этот миг никогда не кончался, чтобы «Зета», подобно «Арго», вечно скользила по легким морским водам, у самой кромки неба, под своим ослепительно-солнечным парусом — сверкающим язычком пламени на фоне погрузившегося во тьму горизонта.
Заснув в трюме на своем месте, с сундучком под головой, я просыпаюсь от удушливой жары и неистовой возни тараканов и крыс. Насекомые жужжа носятся туда-сюда в спертом воздухе, а в темноте это особенно неприятно. Приходится прикрывать лицо носовым платком или полой рубахи, иначе рискуешь в один прекрасный момент обнаружить чудище у себя на носу. Крысы ведут себя осторожнее, но потому они и более опасны. Недавно вечером один из матросов побеспокоил грызуна, занятого поисками пищи, и тот укусил его за руку. Хотя капитан Брадмер обработал рану тростниковой водкой, она воспалилась, и теперь я слышу, как несчастный бредит в горячке на своем тюфяке. Блохи и вши тоже не дают ни минуты покоя. По утрам все скребутся, расчесывая бесчисленные укусы. Первая ночь в трюме обернулась для меня, кроме всего прочего, нападением полчищ клопов, после чего я предпочел не пользоваться выданным мне тюфяком. Забросил его в глубь трюма, а сам устроился прямо на полу, завернувшись в старую конскую попону, благодаря чему меньше страдаю от жары и не вдыхаю запах пота и соленой воды, которым пропитаны эти убогие подстилки.
Царящая в трюме жара мучит не только меня. Матросы просыпаются один за другим, переговариваются и в конце концов возобновляют бесконечную игру в кости — с того места, на котором остановились перед тем, как улечься. На что они могут играть? Когда я задал этот вопрос капитану Брадмеру, он пожал плечами и коротко ответил: «На женщин». Несмотря на запрет капитана, моряки зажгли в передней части трюма огонь — масляную лампу Кларка. Оранжевое пламя колеблется при качке, фантасмагорически освещая лоснящиеся от пота черные лица. Издали, со своего места, я вижу, как сверкают белки глаз и белые зубы. Что они делают там, сгрудившись вокруг лампы? Они не играют в кости, не поют. Просто говорят, по очереди, тихими голосами, ведут долгий многоголосый разговор, прерываемый смехом. И снова в мою душу закрадывается страх перед заговором, бунтом. А что, если они и правда решили захватить «Зету» и побросать нас за борт — Брадмера, рулевого и меня? Кто что узнает? Кто станет искать их на далеких островах, в Мозамбикском канале или на побережье Эритреи? Повернувшись к ним, я не двигаясь смотрю сквозь ресницы на колеблющееся пламя, в котором то и дело гибнут по неосторожности красные тараканы и москиты.
Тогда, как и в тот вечер, я бесшумно поднимаюсь по трапу к люку, где ощущается дуновение морского ветра. Кутаясь в попону, ступаю босыми ногами по палубе, вдыхаю ночные ароматы, наслаждаюсь свежестью брызг.
Как прекрасна ночь здесь, на море, словно в самом сердце мироздания, когда шхуна почти бесшумно скользит по спинам волн! Такое чувство, что она не плывет, а летит — будто раздувающий паруса крепкий ветер превратил ее в огромную птицу с распростертыми крыльями.
Я снова устраиваюсь на палубе, на самом носу, под защитой фальшборта, положив голову на закрытый люк. У самого моего лица вибрируют снасти кливеров, слышен непрестанный треск вскрывающегося моря. Лоре понравилась бы эта морская музыка — сочетание высоких звуков с низким рокотом разрезаемых форштевнем волн.
Я слушаю эту музыку вместо нее, за нее, чтобы и она услыхала ее там, в темном доме в Форест-Сайде, где она тоже не спит сейчас — я знаю.
Мне снова вспоминается взгляд, которым она смотрела на меня, прежде чем развернулась и быстро пошла по дороге вдоль железнодорожных путей. Мне не забыть огонька, что горел в ее глазах в минуту нашего прощания, — злого, гневного. Тогда он так удивил меня, что я не знал, что делать, а потом просто поднялся в вагон, отбросив всякие мысли. Теперь, стоя на палубе «Зеты», несущей меня навстречу судьбе, навстречу неизвестности, я вспоминаю этот взгляд, и сердце мое снова разрывается от боли.