Золотой архипелаг
Шрифт:
«Я не мог поступить иначе», — утешал себя Ричард в два часа ночи, сидя за решеткой в «обезьяннике» одного из московских отделений милиции и дыша воздухом, к которому старался не принюхиваться. Потому что больше утешить себя было нечем.
Трюк его завершился успешно: водитель электропоезда связался с милицией, и на следующей станции портфель и спорящих поджидал милицейский наряд. Вот только, против ожидания, блюстители порядка заинтересовались не только портфелем, но и личностью странного типа с нездешним (и непохоже, чтоб кавказским) акцентом. Гражданин в дубленке, уяснив, что поживиться ему не придется, успел улетучиться, а Ричарду пришлось отдуваться одному. Его пригласили пройти в отделение и написать объяснительную: как, когда и при каких обстоятельствах он нашел портфель. Англичанин
Нуда, Ричард согласен признать: он вспылил. Но зачем же расценивать это как нападение на сотрудников милиции? Он ни на кого не нападал, никого не бил. Нападение на полицейского — очень серьезное преступление во всех странах, это ему известно. Однако если он виноват, то готов понести любое наказание. Только почему из-за этого должен страдать друг Иван и его похищенный ребенок?
Обо всем этом далеко за полночь изливал душу Ричард, адресуясь к своему единственному соседу по «обезьяннику». Сосед был немолодой, осанистый, сидел на корточках, прижавшись спиной к стене, и с важным видом курил. Если бы не поза, излюбленная у бывших зэков, его можно было бы принять за отставного военного.
— Я показал им паспорт, — возмущался Ричард. — Я сказал, что я английское русский…
— Вот это — твое несчастье, дорогуша, — фатовато зажав сигарету между средним и указательным пальцами, изрек сосед. — Был бы ты русским, может, давно отпустили бы. А раз ты не наш человек, они ждут с тебя выкупа. Причем в валюте.
Не обидевшийся на «дорогушу» Ричард темпераментно развел руками. Умелое ведение хозяйства делало его человеком далеко не бедным, но он из принципа не желал платить деньги в такой ситуации. Дача взятки должностному лицу тоже преступление! И нет у него с собой таких денег! Почти нисколько нет, разве что на билет из Москвы…
— А дома? — уточнил сосед.
Ричард проткнул его настороженным взглядом: уж не подсадили ли к нему этого подозрительного человека нарочно, чтобы вынудить к противоправным действиям? И подчеркнуто вежливо и четко, стараясь не путаться в русской грамматике, сказал, что дома, конечно, деньги есть. Но он не может связаться с женой из-за того, что в мобильном телефоне сел аккумулятор. А жена, наверное, волнуется. Думает, наверное, что его убили. Эти бандиты, до того, как похитить ребенка, убили одного человека — женщину, и может быть, не только ее…
— А что ж там у вас такое творится? — спросил сосед как ни в чем не бывало. — Из-за чего кровянку пускают?
Ричард снова послал в его сторону убойный энергетический заряд своей настороженности, но соседу было хоть бы хны. Он спрашивал искренне, потому что собеседник его заинтересовал. И Ричард, не скрывая (не все ли равно?), выложил все, как было. Начиная с того, насколько взлетели в цене земли под Москвой. В устах Ричарда, будучи сдобрены его акцентом и своеобразной грамматикой, злоключения тружеников колхоза «Заветы Ильича» преображались в древний эпос, в кусок истории, повествующей о далеких кровавых временах. Сосед сочувственно кивал и смолил сигарету за сигаретой. Курил, надо отметить, тщательно, докуривая до самого фильтра, будто по старой экономной привычке — еще одной, кроме сидения на корточках.
— И мальца, говоришь, поймали? Ну, беспредел… Мы в наше время такого не творили, стыд как-никак был у нас… Погоди-ка, мне позвонить надо кой-куда. А ты ложись давай, покемарь маленько. Спи то есть, говорю. Утро вечера мудренее. До утра никуда отсюда не денемся.
О чем и с кем разговаривал сосед, этого Ричард не уловил. Последовав мудрому совету, он протянулся на лавке, прикрепленной к стене, крашенной в официальный синий цвет, и накрыл лицо шапкой. Дышать сквозь шапочный мех было трудновато, но спать при свете еще трудней, а так, по крайней мере, ему удалось задремать. Засыпая, Ричард успел подумать о том, что, если бы даже батарейка не села, он вряд ли стал бы сообщать Кейт по телефону, что он попал в милицию. А затем вырубился так прочно, как будто дома, после тяжелого дня летней страды. Из плена сновидения, в котором на ботве картофеля вдруг вырос чеснок, и они с Кейт обсуждали этот биологический феномен, Ричарда вырвало трясение за плечо. Трясли не грубо, но настойчиво.
— Вставай, Ричард. — Это был его вчерашний сосед, а возле него человек примерно в его же возрасте, к которому милиционеры обращались вежливо, даже почтительно. — Пошли. Выпускают нас. Я вчера и за тебя замолвил словечко.
Ричард, по-прежнему сонный, ничего не ответил и только пошел, куда вели, осовело прижимая шапку к животу. Холодный воздух раннего мартовского утра вернул ему истинное соотношение вещей: он понял, что его выпускают на свободу благодаря высокопоставленному другу его вчерашнего собрата по несчастью. Со сна сильнее, чем обычно, путаясь в русских словах, Ричард принялся благодарить. Вчерашний сосед перебил его:
— Чего там «спасибо», разве у меня совсем совесть кончилась? Ты, главное, в прокуратуру иди, как собрался. Накажи этих беспредельщиков. От их вони в России уже продыху не стало.
Ричард неожиданно рассмеялся. Это не была истерика: ему на самом деле стало весело. Это равнялось дзен-буддийскому просветлению: до него вдруг дошло, что он является полноценным жителем удивительного, парадоксального мира, где преступники способны содействовать торжеству закона, а служители закона — выступать на стороне преступности. В сущности, такого рода озарение могло отвратить его от похода в Московскую областную прокуратуру. Однако в основах своей английской души Ричард Смит остался законопослушным гражданином. И теперь он уже обязан был дойти туда, куда стремился со вчерашнего дня.
В результате происшедшего Мособлпрокуратура могла показаться Ричарду заколдованным местом, эдаким кафкианским Замком, который маячит вдали, но добраться до него невозможно. Но фермер Смит не читал романы Кафки, даже по-английски. Поэтому он безо всяких дурных мыслей спустился в ближайшее метро, по-утреннему переполненное народом, и примерно за полчаса, на этот раз без происшествий, доехал до станции «Пушкинская».
А дальше, словно компенсируя вчерашнюю неудачу, на Ричарда Смита начало сыпаться сплошное везенье. Оно материализовалось в облике старшего следователя Дмитрия Власова, который за неимением машины прибывал на работу на метро. Его бритую голову трудно было не заметить и не узнать, даже в утренней толпе. Пользуясь знакомством, Ричард подбежал к следователю и, запамятовав его имя и как к нему обращаться, предпочел по-детски попасться ему на глаза. Тактика сработала. «Смит? — Оказалось, что Власов-то Ричарда отлично помнил. — Вы ко мне? По делу об убийстве Елизаветы Каревой?» Ричард пафосно сказал, что он по делу о другом убийстве, которое надо предотвратить. Власов был следователем молодым, старательным, не успел проникнуться профессиональным бесчувствием, которое, увы, кое-кого настигает. К тому же ему явно небезразличны были события, происходящие вокруг земель колхоза «Заветы Ильича». И, если на закуску, он знал еще одного человека, которого волнуют эти события…
Власов немедленно связался с Турецким. А дальше все покатилось как по маслу.
Когда время перевалило за одиннадцать часов следующего утра, Кейт перестала надеяться когда-либо еще увидеть Ричарда — даже в гробу. Его тело могли бросить в реку, затолкать его под лед; могли закопать в снег, так что, когда все растает, Кейт не сумеет узнать в изуродованном, полуразложившемся трупе человека, который был для нее лучшим мужчиной во всем мире, лучшим отцом ее детей…
Дети особенно беспокоили Кейт: как повернется у нее язык сказать им, что папа умер, к тому же насильственной смертью? Ник, Маша и Соня сидели угрюмые, притихшие, временами пытались читать или играть, но быстро оставляли свои никчемные сейчас занятия, будто единственным достойным занятием стало ожидание, будто от того, насколько усердно они ждут, зависит возвращение отца. Кажется, они больше не расценивали происходящее как фрагмент приключенческого фильма. Если что-то случается с папой или мамой — это всегда всерьез.