Золотой архипелаг
Шрифт:
Лада больше не нападала на мужа и не голосила, срывая горло, но Ивану Андреевичу не стало от этого легче. Теперь он беспокоился: не сошла ли она с ума? Она непрерывно бормотала, договариваясь с кем-то всемогущим — то ли Богом, то ли судьбой, то ли еще неизвестно с кем, — и, когда Иван Андреевич вслушался в это бормотание, ему стало жутко. Она предлагала этому всемогущему — хорошо, если бы он ее не слышал! — вернуть Прохора в обмен на другого своего ребенка. Предметом бормотания было то, что Лада никак не могла решить, кого из старших отдать: Аню или Артура? Аня — девочка, ближе к матери, забеременеть собирается, лучше бы сохранить ее, но, с другой стороны, Артурку она всегда больше любила. Артур — сильный парень, родительская опора, но, с другой стороны, он сейчас солдат, может погибнуть в армии, так пускай не зря погибнет, а так, чтобы в обмен на его смерть Прошенька вернулся… Иван Андреевич никогда не верил, что воплощенные в одних лишь словах желания могут повлиять на сцепление человеческих судеб; согласно его мировоззрению, бытие не принимало ничьих жертв и молитв, являясь просто очень сложной машиной, не питающей каких-либо симпатий или антипатий к отдельному слабому человеческому существу. Но бормотание ополоумевшей от горя Лады наводило на него дрожь сверхъестественности. Ему казалось, что жена ворожит на смерть, что в ответ на ее неразумные слова могут погибнуть их дети — все трое… Если Прохор до сих пор жив. А то ведь могло случиться и такое, что в обмен на документы ему с хохотом швырнут окровавленное тельце ребенка… С бандитов станется!
Спать они с женой легли отдельно: ни один из них не выдержал бы рядом тела близкого человека, зараженного одной и той же виной: не защитили свою кровиночку, не сохранили, не уберегли… Они даже не пожелали друг другу спокойной ночи: каждое слово, обращенное к другому члену супружеской пары, в тишине и темноте ночи, обнажающей все интимное, застревало во рту. Кроме того, пожелание было бы издевательством: все равно им не спалось, и каждый слышал частое, совсем не сонное дыхание другого. И каждый знал, что они сейчас видят одно и то же, точнее, одного и того же: их потерянного сыночка, их малыша, их Прохора.
В каком виде Прохор стоял перед глазами Лады, Иван Андреевич знать не мог. А ему не давал уснуть случай годичной давности. Проходя берегом речки вот такой же ранней неустойчивой весной, он заметил внизу под горкой, на льду, возле полыньи, какие-то темные пятна… Сердце захолонуло: да это же дети! Вот дураки: продавливают тонкий лед! Сейчас лед провалится, и кого-то затянет в эту ледяную черную воду… С воплями «Стоять! Не двигаться!» Бойцов, сам не помня как, скользя, падая и ушибаясь, скатился по склону. Мальчишки бросились от него врассыпную, как воробьи. Один только остался — его Прохор: разве он побежал бы от собственного отца? Осторожно, избегая ступать на лед, который точно не выдержал бы его взрослого веса, Иван Андреевич протянул руку, и Проша, вцепившись в нее холодными воробьиными пальчиками, перебрался в безопасное место. По дороге домой Прохор заговаривал с отцом, виновато пытался объяснить, что они ничего плохого не делали, что все равно ведь никто не утонул… Но Иван Андреевич, который зримо видел перед собой черную полынью с торчащей из нее белой крохотной ребячьей ручкой, только крепче сжимал Прохоровы отогревшиеся пальцы и ускорял шаг. Зато, едва войдя в дом, схватил кусок толстой веревки для связывания ящиков с рассадой и ею, точно старозаветный батька вожжами, принялся лупить непутевое чадо, приговаривая: «Чуть не погиб! Чуть не погиб!» Через шубейку и толстые зимние штаны это было, должно быть, почти неощутимо, но Прошка визжал как поросенок, вне себя от невозможности происходящего: с ним никогда раньше такого не случалось! А Иван Андреевич вкладывал в удары весь свой кромешный страх, постигший его на том берегу, пока Лада не оттащила его от сына…
Некоторое время спустя Иван Андреевич задним числом испугался: а ведь Прохор от обиды на родителей мог, назло им, снова убежать на тонкий лед — в этот раз со смертельным исходом. Глупый еще, маленький… Но получилось по-другому: если раньше сын любил опасные игры, то после того случая — как отрезало. Даже, слышал Бойцов, своих друзей удерживал, если им такие глупости в голову приходили. Значит, Прохор испугался… Но чего: не этой же смешной порки? И не отца, которого он любил и продолжал любить? Вспоминая дрожащие слезами, вопросительно устремленные на него глаза мальчика, Иван Андреевич понимал: Прохор как-то очень по-взрослому испугался за отца. Он понял, что натворил что-то очень плохое, если заставил этого сильного человека, который даже голос повышать не любил, а если когда по затылку и шлепнет, то шутливо, вести себя таким несвойственным ему образом.
«Папочка, не надо быть таким! Я тебя не узнаю, когда ты такой! Я все для тебя сделаю, я буду тебя слушаться, только не будь таким, не надо!»
Если Прохор останется жив, вырастет, станет взрослым, этот случай сгладится, рассосется: мало ли что бывает меж родителями и детьми! Если погибнет («Если уже не погиб», — безнадежно уточнил Иван Андреевич), ранний вечер на льду и все, что случилось после, окровавленной занозой останется торчать в памяти. Даже хорошие, светлые воспоминания превратятся в орудия пытки. А что произойдет с Ладой? Сможет ли она и дальше жить с мужем, убежденная, что он пожертвовал их сыном ради ненужных бумажек? А если сможет, во что превратится их совместная жизнь? В ежедневную затяжную войну? В ежедневное оплакивание самих себя и Прохора?
Ненадолго Иван Андреевич все-таки ушел из этой тягостной действительности, забывшись сном. Несовременное слово «забыться» более всего соответствовало этому сну без сновидений, когда Бойцов просто потерял несколько часов, словно их вычеркнули из его жизни. Как будто секунду назад он, ворочаясь в ночной тьме, вспоминал Прошу, — и вдруг уже рассвет, а жена, бесшумно, стараясь не разбудить, обшаривает книжные полки рядом с его кроватью.
— Не ищи, — громко сказал Иван Андреевич; Лада вскрикнула и подскочила. — Сегодня я к ним пойду. С документами.
Лада смотрела на него, не смея о чем-либо спросить, такая подурневшая и постаревшая, что сердце Бойцова вмиг переполнилось жалостью и любовью. И злостью — на тех мерзавцев, которые его красавицу жену изуродовали, хотя как будто бы и не прикасались к ней.
Лада так ни о чем и не спросила. Молча наблюдала она, как председатель колхоза достал из заветной схронки пистолет Макарова, на который имел разрешение. Вынул из шкафа портфель коричневой кожи, с которым обычно ездил в город. Туда он сложил папку с лезущими из нее испечатанными листами, содержания которых Лада Бойцова так и не увидела, и завернутый в чистое вафельное полотенце пистолет.
— Никому ни слова, — наставительно молвил Бойцов жене. — А то больше не увидишь ни меня, ни Прохора.
Он ушел один, этот человек, похожий на бывшего флотского капитана — из породы тех, кто последним покидает тонущий корабль. Ни у кого не прося поддержки, ни у кого не спрашивая разрешения. Его планы, как всегда, остались известны лишь ему самому.
АЛЕКСАНДР ТУРЕЦКИЙ — СЕРГЕЙ ГРИБОВ. ВЗАИМОПОНИМАНИЕ НАЛАЖИВАЕТСЯ
К тому времени, когда речь Сергея Геннадьевича Грибова перестала представлять собой бессмысленный набор слогов, память его тоже восстановилась, и он охотно дал согласие поговорить с Турецким. Состояние его, которое недавно еще заслуживало звания «крайне тяжелого», стало именоваться в истории болезни просто тяжелым, и врачи сходились на том, что недалек тот день, когда оно превратится в удовлетворительное. При финансовых возможностях исполнительного директора «Подмосковья-агро» даже в такой старинной и запущенной больнице, как МОНИКИ, можно было устроиться очень неплохо, и Сергей Геннадьевич этим пользовался. Его разместили в отдельной палате, брили, умывали, немедленно меняли испачканное при медицинских манипуляциях белье, а обо всех прочих хлопотах вокруг лежачего пациента нечего было и говорить. При всем при том количество людей, заходивших в палату, было минимальным, и за всеми тщательно следили охранники. Слава Грязнов, как всегда, не подвел: охрана была круглосуточной, превосходно обученной и отлично вооруженной.
Сергей Грибов принял старшего помощника генпрокурора, полулежа на кровати с приподнятой головной и завтракая персиково-абрикосовым йогуртом. Любимую жареную картошку Грибов, по слабости отвыкшего от твердой пищи желудка, пока употреблять не мог, от стандартной больничной серой несоленой размазни его тошнило, и Сергей Геннадьевич забивал проснувшийся аппетит творожком и йогуртами, которые, по его приказу, закупались в магазине «Дикси», что напротив входа в МОНИКИ, целыми упаковками. Поглощенный процессом еды, окруженный персиково-абрикосовым ароматом, исполнительный директор «Подмосковья-агро» не производил впечатление такого уж обреченного страдальца, вопреки бледности и толстому слою бинтов на голове. Повязка придавала ему вид карикатурного немецкого солдата эпохи Первой мировой войны, только не в железной каске, а в марлевой.
— Как вы себя чувствуете, Сергей Геннадьевич? — учтиво осведомился Турецкий, присаживаясь на пододвинутый к самой кровати больничный стул.
— Чучше, — благосклонно отозвался Сергей Геннадьевич. — То есть чуть лучше. Все понимаю и могу все говорить, только гагада… то есть иногда заваригариваюсь… то есть заговариваюсь.
Смущенный его заковыристой манерой изъясняться, Турецкий подумал, что из этой беседы получится мало толку. Но отступать было некуда: чем скорее Грибов даст показания, тем больше возможностей изобличить преступников, а значит, больше шансов, что и новые преступления будут предотвращены.