Золотой архипелаг
Шрифт:
Анатолий Любченко согласился с тем, что его жена нуждается в немедленной госпитализации. Был он со всеми вежлив и мил, несколько заторможен, улыбался направо и налево — улыбка, словно неуместно радужный конфетный фантик, прилипла к его лицу. Очень благодарил главного специалиста. Устроил Наташу в палате, успокоил ее, купил ей несколько яблок и вишневый сок. И только придя домой, дал выход истинным чувствам. Он корчился, он колотил кулаками по продавленной бугристой тахте, служившей супружеским ложем ему и Наташе в этой чужой квартире, в этом чужом городе. Он проклинал Наташу зато, что поехала на взморье, где купалась и загорала: ведь известно же, что солнечные лучи провоцируют развитие системной красной волчанки! Он проклинал себя — за то, что отпустил жену в этот роковой для нее отпуск, за то, что переехал в этот город, в котором, возможно, начали невидимую работу роковые для Наташи факторы внешней среды, высвободившие из генов дремавшую там болезнь. Но отчаяннее всего Анатолий Любченко проклинал судьбу, подрезавшую ему крылья прежде взлета. Теперь все кончено: разве можно эффективно работать, приобретать квалификацию, когда дома у тебя филиал госпиталя? Разве можно надеяться стать ученым, если все деньги будет поглощать слепая прорва — болезнь жены? К тому же вряд ли на работе станут держать иногороднюю женщину, которая не вылезает из больничных, а значит, их совместные доходы уменьшатся вдвое, даже значительнее, чем вдвое, потому что Наташа зарабатывала больше его. Следовательно, науке можно сказать «прощай»: вместо того, чтобы дневать и ночевать над диссертацией или совершенствовать хирургическое мастерство, ему придется искать дополнительные источники заработка. Стоило ли уезжать из Питера? Стоило ли мечтать о том, чтобы внести свой вклад в медицину, подобно Бильроту и Пирогову?
Анатолий физически не выдерживал оставаться в этой враз очужевшей квартире, которая совсем недавно представлялась ему сносным семейным гнездышком. Прекратив вымещать свои страдания на ни в чем не повинной тахте, он надел пальто и шапку и, едва чувствуя холод, сковавший Москву, отправился куда глаза глядят. Прогулка по окрестностям привела в порядок мысли. Анатолий уже упрекал себя за то, что думал о Наташе таким недостойным образом — не как о любимой женщине, не как о жене, а как об источнике неприятностей, которые ставят крест на его карьере. Но разве он думал о том, чтобы избавиться от Наташи? Ни мгновения! Конечно же он не разведется с нею, ведь он порядочный человек! Наташа без колебаний оставила и родителей, и родной город, чтобы последовать за мужем в Москву, где самоотверженно заботилась о нем, создавая условия для его научной работы. Пришло время отдавать долги. Когда Анатолий это осознал, ему стало спокойно, но это было спокойствие конца. К ноше, которую он тащил на своем терпеливом и как будто бы уже ко всему приспособившемся хребте, прибавилась еще одна соломинка, да нет, не соломинка, а целый кирпич. Сбросить этот кирпич не представлялось возможности. Оставалось тащить все то, что навалилось, ожидая той минуты, когда под непомерным грузом треснет спина.
Дополнительного заработка Анатолий так и не раздобыл. Свои обязанности ассистента исполнял механически. Дважды в неделю навещал жену в больнице. Тратил скудные запасы денег, заторможенно ожидая того момента, когда они кончатся и придется что-то решать.
В таком состоянии застал его двоюродный брат, Виталий Любченко. Братья никогда не были особенно близки, встречаясь скорее по необходимости, на редких семейных торжествах. Иногда, впрочем, Виталий оказывал мелкие услуги Анатолию, также как Анатолий в качестве врача консультировал при необходимости Виталия и его родителей, своих дядю и тетю. Дядю и тетю Анатолий любил, а вот хулиган Виталя с детства не внушал доверия благополучному и послушному Толику… Вот и сейчас Анатолий сразу понял, что Виталию от него что-то нужно: вряд ли родственная привязанность заставила бы его проделать путь из Санкт-Петербурга в Москву.
Начал, однако, Виталий не с просьбы. Начал с многочисленных расспросов, будто и впрямь его визит объяснялся потребностью навестить брата:
— Ну, как жизнь молодая? Рассказывай: как дела на работе? Ты ведь все еще в Бурденко? Где Наташка гуляет, почему ее в такое время дома нет? Не бросила тебя еще, сухаря ученого?
Анатолию никогда не нравился в Виталии этот нахальный ернический тон, который сейчас, в сопоставлении с его семейной трагедией, как никогда раньше обнажал свою неуместность. Негромко, с напускной невозмутимостью, он ответил, что жена в больнице…
— Как — в больнице? — ахнул Виталий, и за это искреннее проявление сочувствия, моментально сменившее ерничество, Анатолию захотелось все ему простить.
А может быть, слишком велика была потребность выговориться, поделиться той тяжестью, что до сих пор носил в себе… Одним словом, Анатолий рассказал брату все, начиная с «фигуры бабочки» и кончая денежными затруднениями.
— Вот, значит, как, — задумчиво сказал Виталий после того, как опустошенный Анатолий надолго замолчал. — Ну, не волнуйся: мы с тобой не чужие люди, я тебе помогу. Наташку, понятное дело, не вылечу, а что касается бабла, есть тут у меня одна работенка.
Анатолий понимал, что Виталий не может предложить ему работу по специальности. Собственно, он не имел ни малейшего понятия, чем зарабатывает себе на жизнь его дорого одетый и не выглядящий голодным брат… Однако в его положении выбирать не приходилось.
— А она будет отнимать много времени? — уточнил Анатолий. — Я институт Бурденко бросать не собираюсь.
— Минутное дело, — с улыбочкой заверил его Виталий. — Причем на твоем же рабочем месте, в Бурденко. Можно сказать, никаких усилий. А зато оплата — с гарантией — пятьдесят тысяч долларов.
Пятьдесят тысяч! Анатолий такого количества «зелененьких» отродясь в руках не держал. Первым вспыхнул восторг: эта сумма решила бы его проблемы! Следом за восторгом пришло отрезвление: за здорово живешь подобные деньги никому не предлагают. Наверняка от него потребуют… чего именно от него потребуют, Анатолий не додумал. Виталий озвучил его худшие предположения сам:
— Лежит у вас в Бурденко один человечек, по тыкве долбанутый. Он, может, и сам по себе дуба даст, и даже скорей всего дуба даст… Но есть у меня, понимаешь, другой человечек, который хочет, чтобы с тем, по тыкве долбанутым, все было наверняка, чики-поки… Погоди возмущаться! Тебе и делать-то ничего не придется: ни резать его, ни подушкой душить. Зачем такие трудности? Доходяга тот едва живой. Ты посмотри на него внимательно своим врачебным взглядом: может, придется всего-то какой-нибудь проводок от него отсоединить… или какой-нибудь укол вовремя не сделать… Короче, что я тебя учить буду? Ты сам врач, сам и соображай.
Самым адекватным ответом было бы, если бы немедленно после этого предложения Анатолий выставил братца за порог. Но он этого не сделал, а потом было уже поздно. Вместо того чтобы сразу и решительно сказать «нет», Анатолий вступил в дискуссию, объясняя, почему он не может убить больного. Упирал на клятву Гиппократа, расписывал прелести деонтологии — учения о врачебном долге, говорил о том, что после этого не вправе будет лечить людей… Чем больше было у него возражений, тем больше опровержений следовало на них со стороны Виталия. По его словам выходило так, что ничего особенного Анатолий не совершит: во-первых, человечишко тот мерзопакостный, и если врач Любченко не умертвит его сейчас, гуманно, пока он еле дышит, позже его в разборках так и так прикокают, причем гораздо более мучительным образом. Во-вторых, мало ли в Бурденко народу умирает? В-третьих, чем думать об этом полуживом типе, пусть подумает о Наташке, которой нужны деньги на лечение. Жена она ему или кто?
Если бы Наташа была дома и Анатолий с ней посоветовался бы, она с негодованием отказалась бы от лекарств, полученных такой ценой. Но Наташа по-прежнему находилась в больнице, и ночь напролет после посещения брата Анатолий в напряженном одиночестве не ложился, обдумывая страшную дилемму, стоящую перед ним во весь рост. Виталий дал ему сутки на размышление — не больше. «Будешь долго думать — бабло потеряешь, — с циничной усмешкой объяснил он столь малый срок. — Либо доходяга ласты склеит без твоей помощи, либо пойдет на поправку, так что угомонить его будет куда сложней». Анатолий, по правде говоря, понимал, что дольше суток в таком подвешенном состоянии он и не выдержит. Мысли мутились, доводы «за» и «против» играли в чехарду. Временами ему казалось, что если он совершит (называя вещи своими именами) убийство, то никогда после этого не сможет открыто и честно смотреть людям в глаза. Если же он представлял финансовую пропасть, в которую им с хронически больной Наташей предстояло падать всю жизнь, сердце сжималось так, словно он уже отверг предложение брата и сожалел об упущенной возможности.
Не последнюю роль в этих мучительных колебаниях играли мысли о возмездии. Если поймают на месте преступления, разоблачат или хотя бы заподозрят — с блестящей карьерой можно распрощаться. За одно только подозрение права практиковать, конечно, не лишат, но пятно на репутации врача тоже много значит, а слухи в медицинской среде распространяются, как нефтяная пленка по поверхности воды — широко и необратимо… Милиция, как ни покажется удивительным, в раздумьях Анатолия Любченко не фигурировала. Он как будто бы сразу уверился, что Виталий предложил ему беспроигрышный вариант, и смерть почти безнадежного больного не вызовет у представителей органов внутренних дел никаких нехороших догадок относительно персонала Института нейрохирургии. В самом деле, нейрохирургия — область сложная, пациенты умирают часто… Так что, если вывести милицию за скобки, речь шла исключительно о сделке с совестью.