Золотой истукан
Шрифт:
Это несколько успокоило Сахра. Он знал буйного Манучехра, лечил его. Может, с ним удастся договориться по-хорошему, не выдаст шаху, которого не очень-то жалует? Услышав имя Манучехра, встрепенулся и Руслан. Не об этом ли Манучехре говорил Бузгар? Значит, судьба привела смерда в общину покойного друга.
«Ну что за несчастная доля! Буду я когда-нибудь хозяином себе или так и умру в неволе?»
Аарон - тот держался спокойно, мужественно. Вырвавшись в кои-то веки из-под гнета своей глухой общины, где его человеком не считали, он узрел себя, наконец, значимой
…Их схватили на третий день в береговых зарослях против Хазараспа, где беглецы слонялись в надежде раздобыть лодку. Что теперь будет? Вот неудача.
Теперь, осенью, вода не такая густая, глинистая, как летом, но все равно вблизи она мутная, бурая. Зато впереди, вдалеке,- ясно-голубая, в ней отражается небо. И в ней отражается огромная глинобитная крепость с высоченными стенами, громоздкими башнями. И шахское войско ее не одолеет.
В этой стране все постройки, от царского дворца до отхожего места, возводят из глины. Усохнув, слежавшись, она становится твердой, точно камень. Ни дождь, ни град, ни снег ее не берут.
Но ничто, ни глина, ни камень, ни даже сталь, не может устоять перед человеческой жестокостью. Убогие скопища небольших крестьянских усадеб, что ютятся по обе стороны канала, по широкой дамбе которого ведут задержанных, совершенно пустынны, запущены, кажутся давно покинутыми. Ни людей, ни скота вокруг них не видать.
– Видишь запруду?- говорит Руслану лекарь Сахр.
– Заметь, где стоит крепость. В голове канала. Вся поливная вода - в руках Манучехра, значит, жизнь и смерть всей общины в его руках.
Перед крепостью - загоны, хижины, палатки. Целый поселок. Под тростниковыми навесами хлопочут гончары, дымятся печи для обжига посуды, кузнечные горны, гремят кувалды. Тут швецы, сапожники и шерстобиты. И больше их, чем в городе на базаре. Руслан вспомнил усадьбу Пучины. Должно быть, сей «дехкан» Манучехр - тоже боярин здешний. Но богаче, важнее русских. Почти что князь. Недаром его все именуют князем.
Сахр - Руслану:
– Зачем ему шах, зачем ему город и весь остальной Хорезм? У него все свое. И впрямь он здесь - бог и царь.
Внутри замка, под - большим навесом, примыкающим к стене, у диковинных высоких станков множество женщин, девушек, девочек. Видно, не очень-то сыто им тут живется, - костлявые, черные. Ковры ткут. Среди них, наверно, и та, что должна была стать женою Бузгара, но не стала ею.
Манучехр - круглолицый, с круглыми глазами, с круглым носом и ртом, и сам весь круглый, как арбуз, полулежит на груде круглых подушек, набросанных на глинобитное возвышение под шелковицей. Перед ним, на земле, переминается с колена на колено оборванный мужик.
– Смилуйся, господин! Отсрочь долг. У меня десять детей, и все голодные, разутые, раздетые, и сам я голодный…
– Скотина, о-ох!
– Манучехр схватился за поясницу.
– А, Сахр, как живешь? Посиди, подожди, покончу с этим, тобою займусь. Десять детей? Я, что ли, состряпал твоей жене десять детей и бросил их? Не можешь прокормить - не делай. Работать - голодный, а на бабу лезть - сытый. Иди, еще раз потискай ее, если ничего больше не умеешь и не хочешь.
– Работать я умею, ты знаешь. Если б дал больше воды, урожай у меня был бы получше. А детей плодить - это мое… как его… природное право.
– Природное… что?… право! Ишь, умный, ох! Скажи, какое словечко заковыристое где-то подцепил. Это все ваша проклятая академия, Сахр! Коль уж ты, чертов Шауш, заговорил о правах, то мое природное право, - я сильный, ты слабый, - тебя в колодки забить, всю ораву твою себе забрать, сыновей сделать рабами, дочерей - наложницами. Дочери есть?
– Одна, - потемнел Шауш.
– Ей десять лет.
– Как зовут?
– Фамарь.
– О! Красивое имя. Но оно - не наше, еврейское, что ли?
– Еврейское. А что, я не могу назвать свою дочь, как хочу?
– Можешь, можешь, милый! Главное: умеет ли ткать?
– Не умеет. Где бы это ей научиться? У меня нечего ткать. Ничего не умеет.
– Я - ох!
– научу…
– Совесть есть?
– вскричал Шауш.
– А у тебя? Он нищих плодит, а я виноват.
– Ну, это от бога,- смутился Шауш.
– Выходит, твой бог - детородный член? И молись ему. Дал детей, пусть их кормит.
– Помилуй, бесстыдник!
– Э! Миловал я одного… Бузгаром звали,- он, скотина, в знак благодарности всю округу против меня взбунтовал. Слава Ахурамазде, говорят, убили его в Кяте. Угомонился, проклятый. Не приведешь к вечеру дочь - берегись. Пошлю своих молодцов, всех детей отниму. А пока, для вящей прыти, получишь сорок плетей. Эй, всыпьте ему! Здесь, - ох!
– на глазах у всех. Может, мне полегчает от воплей его.
Манучехровы головорезы - схватили Шауша, стали раздевать.
– Стой, Манучехр, - сказал Сахр.
– Не стыдно тебе?
– Чего?
– Пороть на глазах у женщин, позорить отца десятерых детей? Пожалей человека.
– Что вы, как бабы, мусолите: стыд, жалость, совесть? Меня этакой чушью не проймешь. Я толстокожий.
– Похоже, - вздохнул Сахр.
– В стране зинджей, где живут люди черные…
– Есть такая?
– удивился Манучехр.
– …водится, пишут в книгах, некая ядовитая муха…
– Ух ты!
– …укус которой смертелен для всех домашних животных…
– Ох!
– …кроме ослов.
– А?
– Манучехр натужился, соображая.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Что хотел, то уже сказал. Сколько должен тебе Шауш?
– Шесть золотых.
– Из-за каких-то дохлых шести золотых человека изводишь! А стоимость всего имущества твоего составит, наверно, тысяч шестьдесят?
– Ты мое достояние не считай. Не шестьдесят тысяч - триста шестьдесят! Если не больше. Но скопил я их - по шесть золотых, ясно тебе? И не быть бы мне Манучехром, не сидеть здесь, в богатом замке, если б я каждому прощал шесть золотых долгу.