Золотой крест
Шрифт:
Мастер оказался довольно общительным человеком. Уже на второй день он с ухмылкой заговорил о фронтовых событиях. А чтобы его не заподозрили в антифашистской пропаганде, серьезно заметил:
— На фронте неспокойно. Чтобы помогать великой Германии, надо трудиться много и без отдыха.
Пленные опять не поняли: всерьез ли это сказано.
Константин Белоусов и Александр Кузнецов стали внимательно присматриваться к польскому мастеру. А тот нет-нет да и опять выскажет мысль явно не в пользу немцев.
— По-моему,
— Я тоже так думаю, — согласился Кузнецов. — Только не промахнуться бы.
— А мы поговорим с ним без свидетелей. В случае чего — попробуй придраться.
Выбрав удобный момент во время перекура, Белоусов полушепотом спросил у польского мастера:
— А у вас в городе есть подпольщики, которые борются против немецкой оккупации?
— Мы не выдадим, — вставил Кузнецов.
— Да ведь откуда мне знать? — уклончиво ответил мастер. — Я политикой не занимаюсь. — Он почесал за ухом, осмотрелся вокруг и, погладив пальцами усики, добавил: — А вы, панове, чего желаете?
— Желание наше простое — проститься с пленом, — в один голос отрубили летчики.
— Завтра я вам принесу полный ответ, — согласился поляк и опять осмотрелся вокруг. — Только, чтобы про наш разговор никто ничего не знал.
Слово мастера оказалось твердым. Утром он объяснил: на примете есть человек, который связан с подпольем. Кузнецов и Белоусов написали записку. В ней говорилось:
«Два русских летчика — командир полка и командир звена — хотят совершить побег. Помогите нам».
В пятницу утром поляк пришел на завод довольный, сияющий. Потирая ладони, сообщил друзьям, что письмо передано в надежные руки.
— В понедельник вам принесут рабочие костюмы, чтобы вы могли переодеться, — сказал он на ухо Белоусову. — Будьте готовы.
— Мы готовы, — кивнул Белоусов.
— Хоть сегодня, — загорелся Кузнецов.
Казалось, до счастья теперь рукой подать. Но субботний день радости не принес. Мастер-поляк, занятый какой-то хозяйственной комиссией, ни разу не подошел ни к Белоусову, ни к Кузнецову. Это опечалило их.
Но ничего не поделаешь. Надо ждать и молчать. Молчать и надеяться...
Наконец пришел понедельник — тот день, которого они так ждали. Что-то он принесет? Куда-то судьба забросит их? На сердце радостно и в то же время тревожно.
После завтрака группу пленных выстроили во дворе и объявили: работы на текстильной фабрике Гайера закончены. Теперь предстоит ремонтировать мостовую на территории обувной фабрики.
Это в противоположной стороне города.
То, к чему готовились летчики, сорвалось. Вечером, лежа на нарах, Белоусов и Кузнецов долго переговаривались: что же предпринять дальше?
— Ничего, Саша, еще не все потеряно, — уверенно твердил Белоусов.
— Что
— Поищем надежного человека на новом месте. Если такой не найдется, постараемся возобновить связь, с тем мастером.
— И тот и другой вариант, Константин Емельянович, приемлемы. Но оба они мало реальны.
— Почему?
— Не сразу попадешь на такую удачу, как на текстильной фабрике. И как мы сообщим о себе тому мастеру?
— А почему не может получиться так, что он сам о себе даст знать?
— Если бы так получилось, лучшего и не надо.
Но тут произошло непредвиденное. Ни Кузнецова, ни Белоусова к работе не допустили. Им учинили допрос. Кто-то, видимо, донес на них.
Первым под конвоем увели Белоусова. Держали его не меньше трех часов и принесли на носилках избитого, окровавленного, с распухшим лицом.
— Саша, держись. Там бандиты самой высшей пробы, — с трудом выговорил он и потерял сознание.
Кузнецов с дежурным по бараку уложили друга на нары, укрыли бушлатом, сделали холодный компресс на голову.
Через несколько минут вызвали Кузнецова.
— Вы есть Кузнецов Александр Васильевич? — спросил через переводчика немец, одетый в новое суконное обмундирование.
— Так точно.
— Расскажите нам, как вы хотели сделать побег.
— Первый раз об этом слышу.
— А вы не притворяйтесь глупцом. Белоусов признался во всем. Мы ему сохраняем жизнь.
— Я хорошо знаю майора Белоусова. Знаю и то, что он никуда не убежит. У него сил не хватит. Что касается меня — это другой разговор. Я, может быть, и хотел бы вырваться отсюда, только не в таких условиях думать об этом...
— Почему?
— Человек я занумерованный. Мой номер значится во всех документах — одна причина. — Кузнецов пригнул палец. — Вторая причина: до фронта около тысячи километров, а немецкие кордоны кое-что значат. В-третьих, газета «Русское слово», пишет: сейчас бои идут под Москвой и на подступах к Волге. Москву вот-вот должны сдать. Немецким языком я не владею. Опух, голодный, без оружия... Причин очень много, и поэтому мысль о побеге я считаю утопией...
— Все это так, — не унимался фашист. — Рассуждаете вы логично. Но мы имеем точные сведения о вашем замысле.
«Неужели выдал мастер? — пронеслось в голове Кузнецова. — Тогда почему же его ни разу не упомянули? Нет, это не он. Кто же тогда?»
И уже вслух сказал:
— Сведения у вас ложные. И провокационными вопросами меня не взять.
— Ах, так! Ты еще способен на дерзость! — вскипел немец и резным, с затейливыми инкрустациями массивным стеком сшиб Кузнецова с ног. Его долго били. Из носа хлынула кровь, испятнавшая зеленую ковровую дорожку.
Допрос закончился строгим предупреждением: каждому, кто думает о побеге, грозит расстрел.