Золотой сокол
Шрифт:
— Уж мы посторожим! — говорил отец Гордени, Крепень. — И это поле, и остальные, людей хватит. Я сам хоть и хромой, а выйду! Всю ночь глаз не сомкну, а уж найду ту свинью пакостную, что здесь проказничает, нас голодными оставить хочет! Уж я ей рыло на сторону сворочу! Попомнит меня! — И Крепень грозил своей толстой, крепкой, как железо, ясеневой палкой.
— И это волхиды натворили? — тихо спросил Зимобор у Дивины.
— А то кто же еще! — мрачно ответила она.
— А зачем им это?
— Что у нас пропало, то у них вырастет. Под болотом их гадким вырастет, они наш урожай соберут, наши зернышки драгоценные, через
— Ну, дела, вяз червленый им в ухо! — Зимобор растерянно поерошил пятерней волосы. Со злым колдовством он раньше не сталкивался и даже не знал, что тут сказать.
Скоро Дивина ушла из дома и вернулась только ближе к вечеру, неся в каждой руке по круглой кринке с водой. Что вода была не простая, Зимобор догадался по виду кринок: они были небольшими, с тремя маленькими ушками у самого горлышка. Через ушки была продета веревочка, за которую кринку и держали. Подобные сосуды именовались «чарами» и были такими древними, что ими пользовались не только три дочери Крива, но, должно быть, и сами боги, когда еще ходили по земле. Употреблялись они только для ворожбы и «чарования».
Следом за Дивиной шли три девушки — Милянка, Вертлянка и Нивяница. Обе жили на Прягине улице и приходили к Дивине каждый день, так что Зимобор уже хорошо их знал. Вертлянка была повыше ростом, с крупными чертами лица и выступающим вперед носом, с длинной темно-русой косой. Нивяница была маленькой, тоненькой, личико у нее было какое-то мелкое и чуть глуповатое, зато его обрамляли такие пышные светлые волосы, что никакой другой красоты уже не требовалось.
Сейчас они принесли еще пять таких же кринок-чар. Видимо, понадобилась вода из семи разных источников, колодцев и ручьев.
Самого Зимобора Дивина выпроводила.
— Поди-ка ты пока в ту избу! — велела она, и Зимобор послушно ушел, понимая, что ему, мужчине, никак нельзя присутствовать при женской ворожбе с водой.
На другой день Елага поднялась до зари и долго нашептывала воду, слитую из семи маленьких чар в одну большую, такую же круглую и с тремя ручками, с узором из знаков двенадцати месяцев по краю горла. Потом чару отнесли на поле и с приговором обрызгали все всходы освященной водой. К тому времени мужчины и парни, сторожившие ночью при свете костров, уже ушли, взамен собрались женщины со всего посада.
Посматривая издали на ненавистный пучок заломанных колосьев, радегощцы перебирали были и небылицы о злых ворожеях, портивших посевы когда-то раньше. Особенно много говорили о волхидах. Называть их не решались и вместо того говорили просто «эти», выразительно кивая в сторону березняка, за которым лежало страшное Волхидино болото.
— Наши-то, кто ночью был, говорили, будто белого кого-то видели! — шепотом рассказывала одна из женщин, Зогзица, та самая, у которой украли золу из печки. — Так и ходит, так и ходит у края поля, а ближе подойти боится, потому что огонь! Медведь не медведь, бык не бык, не разберешь его!
Когда стемнело, у края полей снова затеплились костерки. Елага обошла все посевы, распевая заговор на огонь, отгоняющий нечисть. Из оружия остающиеся на ночь сторожа припасли свежевырубленные осиновые колья и, сжимая их, зорко вглядывались в темнеющую опушку.
Горденя тоже вышел в дозор во главе целой ватаги братьев — их у него было двое, оба младше, — и приятелей со своей улицы. Соседская ватага под предводительством
— Что, не забоитесь ночью-то? — задорно кричали от Будениных костров. — А ну как придет какое чудоюдо и съест вас!
— Да уж не боязливее вас будем! — отвечал Горденя. — Сами-то смотрите, как бы вам не забояться!
— А ну давай их попугаем! — подбивал старшего брата Слетыш, пятнадцатилетний, младший, Крепенев сын. — Давай я у матери белую скатерть стяну, да накроюсь, да подползу к тому костру! Там вон Красавкины два парня сидят — тотчас со страху портки намочат! Посмеемся!
— Да ну, перестань! — унимал его средний, рассудительный семнадцатилетний парень по имени Смирена. — А ну как не забоятся и осиновым колом тебе между глаз! Вот тут и посмеешься!
Вот в лесу я видел чудо,Чудо грелось возле пня...— затянул было неугомонный Слетыш, но получил вразумляющий братский подзатыльник и, наконец, умолк.
В месяц купалич вечерняя заря почти встречается с утренней, но между ними пролегает хотя и не долгая, однако очень темная и глухая пора. Горденя, с осиновым колом на плече, обходил все костры, проверяя, не спят ли сторожа. Из близкого леса веяло прохладой, и парни жались к кострам, радуясь, что предусмотрительный Крепень еще днем заставил их натаскать побольше дров.
Во лесу березаЗелена стояла,Зелена стояла,Прутиком махала.На той на березеБела вила сидела,Вила сидела,Рубахи просила:«Девки, молодухи,Дайте мне рубаху,Хоть худым-худеньку,Да белым-беленьку!»— пел Слетыш, помахивая над костром тонким березовым прутиком.
— Надо же, какую песню выбрал! — по привычке унимал брата благоразумный Смирена. — На ночь глядя, да про вилу! Этой весной не будет им рубах, на себя ведь надеть нечего! Не пой, беду накличешь.
— Веселую какую-нибудь! — крикнул от другого костра Горденя. — Жаль, девок нет — хоровод бы завели!
Слетыш тут же вскочил и громко запел, подбоченясь и притоптывая, словно и впрямь плясал в хороводе:
Мы в поле были,Венки развили,Венки развили,В жито глядели.Зароди, Макошь,Жито густое,Жито густое,Колосистое!Велес-ОтецПо межам ходит,По межам ходит,Житушко родит!И вдруг откуда-то со стороны послышался женский голос, певший ту же песню, словно и правда вдруг поблизости завертелся хоровод: