Золотой тюльпан. Книга 2
Шрифт:
— Ян разрешил мне подписать ее. Так как он — мой учитель, все, что я рисую, принадлежит ему, и он продает большую часть моих работ, но эту он позволил оставить как подарок на память, поэтому ты получил не очень дорогую вещь.
— Ты ошибаешься. — Питер нежно взглянул на нее. — Это — твоя первая картина, которая есть у меня, что делает ее просто бесценной.
Катарина тактично окликнула их из приемного зала.
— Моя мама собирается уходить, Питер.
В доме фрау Тин ему предоставили отличную постель в теплой комнате. Утром, хотя он встал на рассвете, слуги уже были на ногах и подали обильный завтрак.
— Пойдет снег, — предупредил слуга, наливая
— Я родился на хуторе и знаю все признаки плохой погоды. Мне кажется, что снежная буря недалеко от нас.
Падали редкие снежинки, когда Питер отправился забирать лошадь из конюшни, но ветра не было, и не ощущался так холод, как в предыдущие дни. Он проскакал несколько миль назад в Харлем без всяких задержек, радуясь, что прогноз пока что не оправдался.
Харлем-Хейс всегда был полон кипучей деятельности, даже зимой. Самая неотложная работа состояла в том, чтобы сохранить апельсиновые деревца, тщательно проверяя три раза в день лампы, обеспечивающие постоянную температуру внутри, какой бы морозной ни была погода за стенами оранжереи. В скором времени Питер планировал строительство еще одной такой же оранжереи, так как это дорогое дерево пользовалось большим спросом.
Даже если какие-то дела заставляли Питера отсутствовать на своих тюльпановых плантациях дольше, чем ему хотелось бы, он, по крайней мере, мог быть уверен, что все идет нормально в его отсутствие, так как у него был великолепный управляющий, который жил на территории старой фермы. Раньше там жила семья ван Дорнов. Затем, получив солидную прибыль во время краткого, стремительного периода тюльпаномании, из которого покойный отец Питера вышел состоятельным человеком, они выстроили дом в Харлеме.
Питер, удовлетворенный собственными вложениями в различную недвижимость, мог следить за последними отчетами о судоходстве и перевозке грузов даже из Харлема, поскольку в Голландии выходило газет больше, чем во всех остальных странах Европы взятых вместе. Он как раз читал одну из тех, что регулярно получал, когда зашел Герард узнать, нет ли готового к отправке в Делфт письма.
— На этот раз, нет, — сказал Питер, после того как они устроились у камина со стаканом вина в руках. Они дружили со школы и чувствовали себя совершенно свободно, оставаясь вдвоем. — Ни Франческа, ни я не ожидали, что ты снова поедешь туда до Рождества, и то, что надо бы написать, мы просто скажем друг другу, увидевшись очень скоро в Амстердаме. Мне запрещено появляться в ее доме, но мы встретимся у меня.
— Как прошла поездка в Делфт?
— Чрезвычайно хорошо.
— Должно быть, тебе улыбается удача.
— Выпьем за это, — решительно ответил Питер, поднимая бокал, Герард сделал то же самое.
Но тост оказался тщетным. Ни Питер, ни Франческа не смогли приехать в Амстердам на Рождество. Сильнейшая снежная буря пронеслась по Европе, перекрыв дороги, и те, кто оказался в ее плену, замерзли до смерти.
Хендрик, смотревший через окно на круживший снег, из-за которого невозможно было разглядеть дома на противоположной стороне канала, был полон эгоистичной благодарности бурану. Он ужасно боялся встречи с Франческой лицом к лицу. Временами она обладала сверхъестественной способностью видеть его насквозь, очень напоминая в этом отношении Анну. Она могла не только потребовать объяснений по поводу строжайшей опеки фрау Вольф, но и возмутиться его отношением к Алетте.
Хендрика мучили все те же угрызения совести из-за его грубости ко второй дочери, особенно, когда он узнал, как близка она была к гибели во время столкновения
Сейчас Хендрик рисовал Марию. Подобно Рембрандту, он находил старые лица интересным предметом для изучения. Она каждый день приходил в студию позировать, устраиваясь на стуле поудобнее; Хендрик хотел запечатлеть то печальное выражение, которое появилось в ее глазах после отъезда Алетты, но это оказалось невозможным. Она не спускала с него свирепого возмущенного взгляда; впрочем, Хендрика это устраивало даже больше, так как тот, кто внимательно вглядится в портрет, истолкует подобный взгляд как обиду по-прежнему юного духа, томящегося внутри состарившегося тела, а не с трудом сдерживаемое недовольство тем, что он стал причиной опустевшего дома.
Хендрик не знал, понравится ли Людольфу портрет и захочет ли он приобрести законченную вещь, но свобода в студии — единственное, что осталось у него, поскольку его покровитель не мог диктовать ему выбор тем, хотя и распоряжался всем остальным в его жизни. К счастью, Людольфа не было в Амстердаме, он находился по делам в Антверпене, где распоряжался отправкой грузов. Прежде чем уехать, он самым наглым образом вызвал Хендрика на Херенграхт.
— Возможно, остаток траура я буду отсутствовать, — сказал Людольф, величественно восседая в позолоченном кресле, в то время как Хендрик стоял перед ним, словно провинившийся школьник, не получив приглашения сесть. — Естественно, я постараюсь вернуться к Рождеству, когда Франческа приедет домой. Как я говорил вам уже раньше, я намерен сразу же начать ухаживание.
Вспоминая это надменное заявление, Хендрик следил, как все сильнее кружился снег за оконным стеклом, и мрачно улыбался. Людольф, вне всяких сомнений, собирался прибыть домой из Антверпена морем, но ни один корабль не выйдет из гавани в бушующее море, а дороги, занесенные снегом, стали непроходимыми. Верно говорят, что дурной ветер никому не надувает никакого добра.
В наступившем новом году то, что окрестили повсюду «великой бурей», не повторялось, но снегопады по-прежнему затрудняли передвижение и делали его опасным. Гораздо легче можно было путешествовать по замерзшим каналам, когда их очистили от снега, и воздух огласился звоном колокольчиков на санях и салазках.
В доме де Веров здоровый организм Константина упорно стремился к выздоровлению. Говорили, что когда молодой человек поправился настолько, что ему можно было сообщить об отсутствии ног, он подумал, будто ампутацию провели совсем недавно, так как в полубредовом состоянии по-прежнему чувствовал ноги и даже пальцы. Он не зарыдал и не вскрикнул, узнав ужасную правду, что ему не суждено больше ходить, только страшный гнев охватил его.
Алетта понимала этот гнев. В ней он тоже был. Он потерял ноги, она — живопись.