Золотой век
Шрифт:
Рыдания заглушали слова бедной княжны.
— Ты будешь или графиней Баратынскою, или монахиней в какой-нибудь отдаленной обители. Предоставляю выбор тебе — монахиня или графиня!
Не сказав более ни слова и не посмотрев на рыдавшую дочь, князь Платон Алексеевич тяжелыми шагами направился на свою половину.
— Григорий, ты мне предан? — войдя в свой кабинет, спросил у камердинера князь Полянский.
— По гроб своей жизни, ваше сиятельство, —
— Я тебе доверяю; ты должен знать все, что делается в моем доме, понимаешь ли: все?
— Я и то, ваше сиятельство…
— Ты, как крот, должен до всего дорываться: все узнать, все проведать… знать, кто у меня бывает, зачем, с какой целью. Верный ты мой слуга, это правда, но за старостью лет, что ли, у тебя не стало прежнего чутья.
— Точно изволили сказать, ваше сиятельство, устарел я, нет у меня прежнего чутья, а все же недругов от друзей моего господина отличить я могу.
— Так ли, Григорий Наумович, мой слуга вернейший? Как вы изволите думать, Сергей Дмитриевич Серебряков… Как мне на него смотреть: как на моего доброго приятеля или как на врага лютого, как на вора, который хотел украсть мою дочь?
— Ваше сиятельство?..
Старик камердинер был поражен.
— Да, вот ты, старый филин и проглядел! — чутья-то у тебя и не хватило!
— Помилуйте, ваше сиятельство!..
— Ну, ладно! — гнева своего я на тебя не кладу, стало быть, ни ты, ни все мои людишки не знают, не ведают, зачем в мой княжий дом повадился ходить Серебряков.
— Господин офицер Серебряков облагодетельствован вашим сиятельством!..
— Да! За мое благодеяние он знатную оплату хотел мне учинить! Его нога не переступит больше моего порога. Ступай. Постой! Прислушивайся к разговору моих дворовых, и, если кто из них будет говорить про Серебрякова, тотчас меня известить!
— Слушаю, ваше сиятельство.
— Ну, дочка, спасибо тебе! Уважила старика отца!
Князь Платон Алексеевич махнул рукой камердинеру, чтобы он его оставил.
XXII
Молодой гвардеец Серебряков находился в ужасном состоянии. Почти выгнанный князем Полянским из его дома, перенесший кучу упреков и брани, он, шатаясь, вышел за ворота княжеского дома и направился к Тверской, где он временно остановился на постоялом дворе.
Этот постоялый двор, со множеством отдельных комнат для постояльцев, содержал Иван Зорич, происхождением полуполяк, полурусский.
Свой постоялый двор, сравнительно с другими, Зорич держал опрятно. Его комнаты для приезжающих отделаны были для того времени даже комфортабельно.
В то время ни гостиниц, ни меблированных комнат еще не существовало, и приезжающим волей-неволей приходилось ютиться по постоялым дворам.
Сергей Серебряков, приезжая в Москву, всегда останавливался у Зорича, занимая у него отдельную комнату.
Иван Зорич умел всегда угождать своим постояльцам: стоит у него прожить два-три дня, как Зорич сходился с своим постояльцем, знакомил его с московскими новостями и нередко был путеводителем для приезжающих, которые не знали Москвы, конечно, получая за свою услугу известную плату.
Зорич умел из всего извлечь для себя выгоду и нередко злоупотреблял доверием своих постояльцев, попросту сказать, обирал их под благовидным предлогом и всегда умел выйти сухим из воды.
Таким-то способом он нажил себе порядочный капитал, не отказываясь увеличивать его и «темными делишками».
С Сергеем Серебряковым Зорич был давно знаком.
Он очень удивился, увидя своего постояльца с бледным лицом и чем-то сильно встревоженным.
— Что с вами, мой добрый пан? Вы чем-то так встревожены? — делая участливый вид, проговорил Зорич.
— Я… я… ничего, — входя в свою комнату в сопровождении Зорича и с бессилием опускаясь на стул, тихо ответил Сергей Серебряков.
— Как ничего? Да на вас лица нет, вы нездоровы. Не прикажете ли врача позвать? У меня есть хороший врач, он вас разом вылечит.
— Мне ничего не надо, ничего.
— С вами, господин офицер, делается что-то неладное, вы больны.
— Ну, да, да, я болен, — чтобы отвязаться от надоедливого ему содержателя постоялого двора, как-то нервно ответил молодой офицер.
— Больны? Так я зараз сбегаю за врачом.
— Не надо, говорю вам, никакой врач в мире не поможет моей убитой душе и разбитому сердцу.
— Матерь Божия! Какие пан страсти говорит. Кто же осмелился разбить ваше доброе сердечко? Неужели коханная красотка? Скажите, добрый пан, я, может, пособлю вашему горю?..
— Оставьте меня, Зорич, оставьте.
— Зачем оставлять в нужде пана, пан мне не чужой, пока он живет в моем дому.
— Мне надо успокоиться, Зорич, понимаете ли, успокоиться. Ведь от того, что я вытерпел, что перенес, можно с ума сойти.
— О, Матерь Божия, как мне вас жаль, добрый пан. Скажите, поделитесь своим горем с преданным вам по гроб Зоричем, не отталкивайте его: он может быть полезен вам, может помочь вам. Для пана — Зорич в огонь и в воду!..
— Да, да, вы говорите, что можете мне помочь, ведь так?..
— Ну, разумеется.
— Утопающий хватается за соломинку, вот так и я, Зорич. У меня отнимают все, все дорогое!..
— Дорогое, говорит пан? Может, усадьбу отнимают, крепостных?..