Золотые яблоки
Шрифт:
— Понимаю тебя, куда твои стрелы направлены. Что ж, я человек действия. Потерпел поражение? Мое не уйдет, снова возьму. А ты предлагаешь быть круглым, как мячик. Ты ведь мудрая осторожность, и еще гордишься этим. И в этом случае: решили ехать — значит, надо ехать. И не ты, так бы и ехали. Когда-то я думал, что из тебя выйдет что-нибудь путное. А ты так себе, Александр Васильевич. Не знаю, почему твои книжки читают и почему они нравятся.
— Вот как! — удивился Шаров. — Все перевернул с ног на голову… А что касается книжек, их читают потому, что
— Очень им это нужно знать, — сказал Дерябин. — «Двадцать лет со своим мужем живу, ничего плохого от меня не видел», — передразнил он. — Многие ли дальше собственного носа смотрят! Уж это я могу тебе сказать на опыте своей работы.
— Собственный нос и опыт… застарелый, недужный, — насмехался Шаров, отступая к обочине. По дороге проносились машины, но никто из шоферов не думал остановиться. День все не разгуливался, земля была мокрая от обильного утреннего дождя. Поле уже кончилось, по обеим сторонам шел кустарник, который так и тянулся до самого села.
Дерябин сердито сопел, вышагивая впереди. А Шаров продолжал:
— Помнишь, на совещании ты ругал газетчиков, у которых будто бы нет общего взгляда на вещи, одни частности. И ты показал на стену, там было пятно. Я-то хорошо помню… Ты показал на пятно. Вот, мол, вблизи каким большим оно кажется, а отойдешь подальше — картина меняется. И тогда Клава Гурылева крикнула тебе: «Товарищ Дерябин, ты отойди еще дальше, совсем ничего не увидишь!»
— Гурылева называла меня на «вы».
— Это неважно. Важно, что ты отходил, не замечал, как меняется жизнь, не поспевал за нею, пожалуй, и не хотел поспевать.
— Все? — зло спросил Дерябин.
— Нет еще, — безмятежно сказал Шаров. — Ты должен был изучать настроение людей и делать выводы. А что делал ты? Ты продолжал навязывать им свое драгоценное понимание, свое настроение, свои желания, не спрашивая, как к этому они относятся. Уж если мы начали совершать дорогу в длинный день, а воспоминания всегда кажутся одним длинным днем, то припомни-ка, как ты организовал почин девушек. Ты не посчитался тогда и с моим именем.
— Это тебе так казалось.
— Конечно, казалось. До сих пор кажется…
Шаров тогда еще работал на заводе, только начинал писать в газету. Раз его позвали в конторку начальника цеха к телефону. Звонил из горкома комсомола Дерябин.
— Мы тут затеваем грандиозное дело, и я решил, что ты можешь нам помочь. Давай по старой дружбе, а? Приезжай после смены ко мне. Тебе будет интересно.
После работы Шаров пошел в горком комсомола. Дерябина он нашел в зале заседаний.
Во всю длину помещения были сдвинуты столы, и на них — печенье в вазах, конфеты, фруктовая вода. За столами с обеих сторон сидели девушки, все в одинаковых темно-синих халатах с кружевной оторочкой. Видимо, попали они в непривычную для себя обстановку, шептались, посмеивались — изо всех сил старались казаться нескованными.
Это была комсомольско-молодежная смена со швейной фабрики.
Вкусно уплетая конфеты и печенье, они весело, с шутками отвечали на вопросы, которыми их засыпали комсомольские работники, сидевшие в голове стола. Сами девушки никакого значения своему поступку не придавали. Но к ним проявили интерес, и это им нравилось.
— Сможешь ли о них написать? Но так, чтобы было хорошо, по-человечески? — спросил Дерябин.
— Попробую. — Шарову было лестно, что к нему обратились, и в то же время он не был уверен, получится ли что-нибудь толковое.
Он написал о девушках. Показал Дерябину.
— Это то, что нужно, — одобрил тот. — Оставь. Я сам передам в газету.
Спустя несколько дней, когда Шаров работал в утреннюю смену, его вызвал начальник цеха. В конторке было людно: собрались мастера и бригадиры, работники технического отдела. Все они рассматривали Шарова с веселым любопытством. Сухощавый, с бескровным лицом, начальник цеха Варганов приподнял газету, лежавшую перед ним на столе, и спросил:
— Откуда у тебя, Шаров, такая свирепость? За что ты их под корень? Мы, дурни, бьемся, как бы поднять роль мастера на производстве, а ты их без ножа…
Шаров взял у него газету, и строчки запрыгали перед глазами. Крупными буквами сообщалось о новом начинании на швейной фабрике, где стали обходиться без мастеров. Очерк служил иллюстрацией того, как комсомольско-молодежная смена управляется без мастера.
— Что ж, — продолжал между тем начальник цеха, — решили мы: завтра примешь смену, а потом передашь… кому бы там… — он оглядел собравшихся, словно спрашивая их совета. — Да вот хоть Петьке Коробову.
Все засмеялись: Петька Коробов считался в цехе никчемным работником.
С пылающим лицом выскочил Шаров из конторки. С Дерябиным у них состоялся такой разговор:
— Твое начинание — наперекор всему! — кричал взбешенный Шаров.
— Именно наперекор, — с удовлетворением, что его понимают, отвечал Дерябин. — Наперекор устаревшему понятию о рабочем человеке. Нынешний рабочий настолько грамотен, что в любом случае может подменить мастера. Как солдат на фронте: когда требовалось, он заменял командира.
— Так это, когда требовалось. А тут-то зачем? И почему ты обманул меня? Мне и в голову не приходило, что присутствую при зарождении нового почина.
— Зря не приходило. Для чего мы и девчат собирали. Так что какой обман?
— По твоей милости я завтра принимаю смену, а потом передаю ее Петьке Коробову.
— Почему именно Петьке? — удивился Дерябин, знавший этого парня еще по прежней работе на заводе.
— Да потому, что он настолько грамотен, что в любом случае может подменить мастера.