Золотые яблоки
Шрифт:
— Смешно, — машинально ответил Дерябин. Он пытался распутать цепочку событий последних дней. Припомнил, что неприятности для него начались с того злополучного звонка. Дерябин даже переспросил — настолько неожиданно прозвучала фамилия. До его сознания не сразу дошло, что Викентий Вацлавович Поплавский является секретарем партийной организации института и звонит по необходимости…
Днем на лекциях Беляков почувствовал себя плохо. От скорой помощи отказался, попросил проводить домой и в подъезде, поднимаясь по лестнице, упал. Врачи к нему не успели.
Хоронили Белякова скромно, на кладбище не все и ездили. Старые уходят, молодые занимают их место. Об этом и говорили на другой день в институте. Выбор пал на Михаила Борисовича Соломина,
Викентий Вацлавович и просил разрешения зайти, представить Дерябину будущего декана.
От его взгляда не ускользнуло, как, здороваясь с Соломиным, Дерябин отвернулся к окну, словно увидел там нечто более интересное. Не ускользнуло и то, что на протяжении всего разговора Дерябин сидел к ним вполоборота, с затаенной усмешкой на лице. Застенчивый до крайности, Викентий Вацлавович принял всю неприязнь на себя, ерзал на жестком диване, моргал. Когда он представил будущего декана, то почувствовал себя совсем разбитым.
А Дерябин рассеянно катает карандаш по зеркальной поверхности стола. Искоса он взглядывает на молчаливого, преисполненного важности Михаила Борисовича Соломина. Он пополнел, этот Мишка Соломин, под глазами уже начали обрисовываться мешки, говорящие, что сему мужу не чужды бывают и земные радости. Дерябин наливается гневом. Вскочить бы сейчас, закричать в бешенстве и вытолкать за дверь новоявленного кандидата в деканы, как когда-то на заводе он был вышвырнут из цеха… Да, это было в начале сорок четвертого года, война перемещалась на запад, и на заводе стали задерживать тех, кому предстояло идти в армию. Дерябин был старше Шарова, ему полагалось призываться весной, а он продолжал работать. В это время и появился в цехе крупный чернявый парень — Мишка Соломин. Он как-то быстро перезнакомился со всеми и разоткровенничался: «Пока война, пересижу здесь… У меня крепкая бронь. А там — учиться». Было неприятно смотреть в его нахальное лицо. Бросались в глаза смачные толстые губы, которые он часто облизывал, рыхлый подбородок с ямкой посередине. Гнетущее молчание, которое наступило после его слов, не обескуражило Мишку. «Вы чего это?» — спросил он. «Вот что, — сказал ему Дерябин, — сгинь, или мы тебя вынесем отсюда». Но Соломин не сгинул, и непохоже было, что испугался. «Будто сам не потому здесь, — осклабясь, сказал он Дерябину. — Твой-то год уже на фронте». И то, что Мишка сравнил его с собой, усмотрел в нем какую-то нечестность, сразило Дерябина. Он беспомощно оглянулся на товарищей. Внутренне он протестовал, ведь начал работать с четырнадцати лет, выполнял в ремесленном училище военные заказы, потом на заводе — без выходных, по двенадцать часов в смену, никогда не помышлял ни о чем ином, лишь бы делать все с полной отдачей сил, и раз ему дали отсрочку, значит, так нужно, сейчас он здесь нужней. Но в то же время выходило, что Мишка прав: он был в более выгодных условиях, чем его сверстники, попавшие в пекло войны. Чернявого Мишку Соломина изгнали, а через неделю и Дерябин прощался с заводом — уходил на фронт.
«Пока война, пересижу здесь…» — назойливо стучат в ушах слова прежнего Мишки. Дерябин почти не понимает, что говорит ему Поплавский, он занят одной мыслью: «Человек с такой закваской не может измениться к лучшему. Не быть тебе деканом. Только через мой труп».
Но как объяснить Поплавскому: времени-то сколько прошло! Окажешься смешным и только.
— Что я могу сказать, — сухо произнес он, когда Поплавский закончил. — Вам виднее.
С тем и разошлись. Викентию Вацлавовичу и в голову не приходило, что причина отчужденности, с какою принимал их Дерябин, кроется вовсе не в нем, а в человеке, которого он привел предлагать на должность. Знай он истинную подоплеку, может, все и пошло бы по-другому, тем более, что и у него не было особых симпатий к Соломину, он даже сейчас и не припомнил бы, кто первый назвал эту кандидатуру. Но раз назвали, а возражений не было, Викентий Вацлавович должен был отстаивать мнение
Худо ли, хорошо ли, но он посчитал, что с Соломиным — дело решенное. Однако, возвратившись в институт, он узнал от проректора, что на место декана, по всей вероятности, будет рекомендован другой человек.
Викентий Вацлавович изумился:
— Пожалуйста, объясните, что все это значит?
Проректор отводил глаза, что-то недоговаривал. Это был старый, умудренный жизнью человек. Когда-то он бросался в драку с поднятым забралом, но те времена безвозвратно прошли, сейчас ему больше всего хотелось, чтобы все вопросы решались тихим, мирным путем. Но, если они так не решались, он считал нужным, опять-таки тихо и мирно, отступить.
— Я требую собрать ученый совет. Немедленно! — выкрикнул Поплавский сорвавшимся на визг голосом. — А вы, Борис Викторович, если вы честный человек, вы доложите все, что произошло.
Проректор впервые видел добрейшего Викентия Вацлавовича в таком возбужденном состоянии. Боясь за него, стал уговаривать не горячиться, что в конце концов все обойдется, все станет на свое место.
— Нет и нет, — стоял тот на своем. — Я требую собрания.
На собрании проректор заявил, что руководители института посоветовались и решили в интересах дела предложить на освободившееся место более подходящую кандидатуру, согласованную, кстати, с соответствующей организацией.
Поплавский тут же спросил:
— Борис Викторович, с кем вы советовались? Члены партийного бюро удивлены вашими словами.
Оправдываясь, проректор сбился, никак не мог подобрать убедительных слов. А его продолжали допрашивать:
— Видимо, соответствующая организация против кандидатуры Соломина. Объясните, какие на то причины?
У проректора была привычка смотреть на несогласного долгим, укоряющим взором. Что он сделал и на этот раз. Но спрашивающий выдержал пытку, не мигнул даже. Был это никто иной, как сам кандидат, Михаил Борисович Соломин. Честнейшие, с печалью глаза его повергли в смятение проректора.
— Никаких особых причин нет, — промямлил он.
— Выходит, кандидатура Соломина не снята? Есть два кандидата? — спрашивали из зала.
— Борис Викторович, вы упоминаете соответствующую организацию. Где же решение?
— Решения нет, нам советуют, — произнес вконец растерявшийся проректор.
— Кто советует?
— Я разговаривал с товарищем Дерябиным.
— Товарищ Дерябин еще не организация, — резонно заметили ему. — Будет правильно, если мы сейчас проведем голосование.
В общей запальчивости так и сделали, проголосовали за Соломина. Что было удивительно в этой процедуре — личность кандидата как-то отошла на второй план, защищали не его, а право на свое независимое суждение. Теперь отступать было некуда, ждали, как будут развиваться события. На следующий день преподавателей стали приглашать по одному к проректору. Борис Викторович не был изобретательным, каждому говорил одно и то же:
— Дело, голубчик, страдает от всей этой смуты. Нам ли заниматься подобными дрязгами? Бог с ним, с Соломиным, найдется и ему что-нибудь. Отступить надо.
В ответ преподаватели написали письма в разные инстанции, в которых, между прочим, осуждалось непринципиальное поведение проректора.
— А еще вот какая история…
Вася не сбавлял скорости и не закрывал рта. Он не заботился, слушают ли его.
— После трудов праведных надо ведь по капельке… Припасем, что надо, и — прямо в гараже. Дверь не всегда закрыта. Зачем? И залетел к нам соседский, Марьи Копилиной, петух. Ко-ко-ко… Дескать, меня примите. А нам что, не жалко. Хлеба накрошили, облили водкой и цып-цып… Все склевал. Наутро, смотрим, пришел похмеляться. Ах ты, думаем, такой-сякой. Ладно. Еще ему… Так и повадился каждый день. И думаешь что, наклюется, а потом идет кур гонять. Только перья по копилинскому двору летят. На все сто был петух, до животиков хохотали… А хозяйка не поняла. Зарубила петуха…