Зона поражения
Шрифт:
— Нет. Директор фирмы, торгующей за рубеж. Вчера вечером ему попытались сделать операцию, но, как в подобных случаях бывает, разрезали и сразу зашили. Он безнадежен. Я изучила результаты анализов и заключение хирурга, ему осталось максимум три-четыре недели. Я помещу тебя в семисотую, она рядом. Но решай сейчас, идешь ты или нет. У меня нет времени. Если Тимофеев обратит внимание на мое длительное отсутствие, у него могут возникнуть ненужные подозрения.
Она вытянула из пачки еще одну сигарету, но не прикурила. Паша переминался с ноги на ногу. Валентина мяла нервно пальцами сигарету.
— А какая пижама? — спросил Паша.
— В полосочку! — Все-таки она вынула зажигалку и прикурила, пустила тоненькую струйку дыма над его головой. — Финская!
— Согласен, — сказал Паша. — Пойдемте, всю жизнь мечтал понежиться в модной финской пижаме на кроватке в онкологии.
Через пятнадцать минут уже вымытый, с мокрыми волосами, с которых неприятно на лицо стекала вода, Паша сидел в кресле-каталке и не шевелился в ожидании своей участи. Ему предстояло почти целый день изображать тяжелобольного, и это нагоняло на молодого журналиста, испытывающего отвращение к актерской профессии, некоторое уныние.
— Валентина Владиславовна, а карта его где? — спросила немолодая медицинская сестра, заполняющая какие-то бланки за столом.
— Я сама оформлю документы, — сказала Валентина. — Отвези его в семисотую. Ты хорошо понял меня, Мыти-щев?
— А кто доставил? — спросила сестра. — Я должна записать, кто доставил в клинику.
— Своим ходом!
— Он ваш родственник, что ли? — полюбопытствовал санитар.
— Это имеет какое-то значение для тебя?
Тон, которым Валентина разговаривала с этими людьми, насмешил Пашу, таким ее голос стал властным и строгим, начальственным. Журналист даже зажмурился, чтобы сохранить подобающее раковому больному скорбное выражение лица.
Когда большой рабочий лифт мягко причалил и распахнулись двери, Паша спросил:
— А не перебор у вас тут с кондиционерами?
— Главный говорит: от запаха настроение меняется, — отозвался молодой санитар, выкатывая кресло из лифта в коридор. — От запаха депрессивное состояние, подавленность возникают… — Он катил кресло по коридору с такой скоростью, что невозможно было разглядеть в полутьме номера палат. — Но в палатах, конечно, все равно пахнет.
Кремовые ковровые дорожки, застилающие полутемные тихие коридоры, совершенно глушили всякий звук, и, когда кресло со всего разгону влетело в раскрытую дверь палаты, протяжный голос напугал журналиста.
— Еще одного покойника привезли! — сказал немолодой человек в такой же, как и у Паши, финской светлой пижаме. Волосы больного были совершенно седыми и коротко остриженными. Он, почему-то не поднимаясь с кровати, на которой сидел, свесив ноги, протягивал широкую плоскую ладонь для рукопожатия. — Не обижайтесь! — добродушно объяснил он. — Очень ее сглазить хочется, вот мы так и говорим.
— Кого сглазить? — пожимая протянутую руку, спросил Паша.
— Смерть очень сглазить хочется! — сказал больной, ладонь у него была, как бумага, легкая и сухая. — Сергей Константинович.
— А я Павел.
«Интересно, сколько от Киева до Припяти на машине ехать? — размышлял он, устраиваясь на кровати. — Тут километров сто пятьдесят, не меньше… Все зависит от того, какая дорога и какой водитель… Наверное, Макар Иванович добрался уже…»
8
Лежа на спине и подложив руки под голову, Паша изучал палату. Ничего особенного. Никакой особенной роскоши. Четыре кровати. В головах каждой кровати кнопки: «Радио» и «Вызов сестры». Небольшой полированный стол, четыре тумбочки. Все выдержано, правда, в одном стиле без обычной аляповатости, не исключено, что в этой клинике и палаты на двенадцать человек выглядят так же. Кроме него в палате было еще три человека, но двое спали. Один под капельницей спал беспокойно, голая рука, с которой свисали тоненькие прозрачные шланги, покачивалась, и казалось, прилепленные пластырем иглы вот-вот выскочат из нее. Другой скорчился на своей кровати, закутавшись с головой, и с виду даже не дышал, Паша так и не увидел его лица.
Санитар оказался прав, несмотря на бесшумную циркуляцию воздуха в палате все-таки пахло. Все время впитываемый мощными кондиционерами запах мочи и запах лекарств возрождался, еще не иссякнув, запах был неприятный.
Третий больной, просидев на своей кровати, наверное, час, с трудом поднялся и, отодвинув штору, встал у окна. Какое-то время Паша смотрел на его спину, одетую в мягкую пижамную куртку. Этот больной явно не испытывал острой боли, но даже в движении спины, в том, как он поглаживал ладонью седой ежик на голове, в нервозном дыхании читался страх.
— Сергей Константинович, а обедать сюда принесут или нужно куда-то в столовую идти? — спросил Паша.
— Это как хотите… — Он не обернулся даже. — Тут не строго. Нажмите кнопку, и сестра принесет сюда. Можете в столовую сходить, это в конце коридора.
— А курить где можно здесь?
— Лучше на лестнице. Там, — он показал рукой почему-то на капельницу, — больные курят там, рядом с телефонами…
Почему-то припоминая полуразрушенный дымящийся Грозный, где мертвые тела лежали прямо на улицах, а голодные дети меняли краденые боеприпасы на хлебные крошки, Паша поразился, что думает о войне с тоской, так, будто все это происходило очень давно, лет десять-пятнадцать назад, воспоминание было отдаленным и нестрашным.
«Оказывается, запах гари лучше, чем запах лекарств! — размышлял он, выстраивая возможную будущую статью. — Грохот бомбежки, когда к нему немного привыкнешь, значительно спокойнее, чем тишина онкологических коридоров, к тишине привыкнуть невозможно. Наверное, только в России каждые несколько месяцев умирает от рака народу больше, чем погибло в Чечне!
Хотя нужно будет проверить цифры, но точно же больше. Каждая третья смерть наступает от рака, это-то общеизвестно».
Он поискал глазами вокруг, сам не понимая, чего хочет, потом сообразил, что ищет авторучку и бумагу, разозлился на себя и вышел в коридор. Телефоны-автоматы размещались на стене большого лифтового холла, за автоматами была стеклянная узкая дверь, ведущая на лестницу. За дверью окно. Рядом с окном стояли большая пепельница, плевательница на черной железной ноге и такая же плевательница, полная каких-то неприятных кровавых сгустков. На белом узком подоконнике лежала пачка американских сигарет, на пачке коробок спичек.