Зона поражения
Шрифт:
— Тут котлеты в холодильнике! Можно, я одну возьму?
Пиджак висел в шкафу на плечиках, Дмитриев не стал его вынимать, только вытащил булавку-дозиметр. Паша стоял перед распахнутым холодильником, из которого на него шел пар. Дмитриев протянул руку с булавкой к белой ледяной шубе. Легкий треск сразу испортил настроение.
— В городе что-нибудь перекусим! — сказал он. — А пока чайку попьем. — Он поднес дозиметр к хлебнице, щелчки смолкли. — С хлебушком!
До назначенной встречи оставалось около сорока минут.
Макар Иванович рассчитал, что, хотя в Киеве все близко и по московским меркам почтамт совсем рядом, на дорогу все-таки уйдет время. Он прихлебывал слишком горячий чай и пытался сообразить, каким поручением нагрузить пока Пашу. С собой его брать он никак не собирался. Оставив недопитую чашку на кухонном столе, он быстро переоделся и, уже надевая плащ, приказал:
— Поедешь в клинику. Посмотришь.
Паша сидел на табуретке посреди кухни и смотрел на него — скорбно-ироническая фигура, подпирающая подбородок рукой, в глазах молодого журналиста была скука.
— Посмотрю! — сказал он. — Но только вы конкретизируйте задачу, на что именно я должен там посмотреть!
Пощелкивали неприятно часы, этот звук опять напоминал чем-то звук счетчика. Дмитриев вернулся в комнату. На столе, на телефонном аппарате лежало солнце. Трубка оказалась теплой. По памяти, не вынимая записной книжки, он набрал номер. Глядя на постную рожу молодого журналиста, на свисающий с неприбранной раскладушки полосатый матрас, он вдруг понял, что нужно делать. Проснулся бы вовремя, сразу бы сообразил, а теперь непонятно. Если Валентины нет на месте, придется Паше смотреть дома телевизор.
Громкий гудок оборвался, в микрофоне загудело, это включился факс.
«Должна она быть на месте, — подумал Дмитриев, отодвигая штору и разглядывая яркую живую улицу. — Рабочее же время!»
— Валентина Владиславовна? — спросил он наудачу.
— Макар?
— Я в Киеве. У меня к тебе небольшая просьба, Валя, ты не могла бы…
— Погоди, — сказала она. — Хорошо, что ты позвонил… — Было слышно, как она прикрывает ладонью трубку. — У нас тут неприятности. Ты меня слышишь, Макар Иванович? — Она почти шептала. — Приезжай. Ты можешь сейчас к нам подъехать?
— Не могу.
— Плохо! — она вздохнула. — Когда же мы увидимся? Давай вечером?
— Не знаю, Валя, смогу ли вечером, не знаю… Стоп, у меня есть идея, давай я к тебе подошлю своего мальчика. Мы вместе в Киеве. Он и соображает получше моего…
Целую минуту в трубке сохранялось молчание. Металлическая черная стрелочка на часах еще подвинулась. Он опаздывал, и это было очень неприятно. Нужно было выходить, а он не мог оборвать разговор, зашедший в тупик.
— Хорошо! — сказала Валентина. — Присылай мальчика. Что за мальчик?
— Павел Новиков. Ты, наверное, видела его репортажи.
— Видела. Присылай. Я надеюсь, вечером мы все-таки увидимся… Извини, больше не могу говорить. Когда его ждать?
— Ну, я не знаю… — Дмитриев посмотрел опять на часы. — Часа через полтора!
Желая сократить время опоздания, он выскочил из троллейбуса, кинулся бегом. Выйдя из квартиры, он даже не застегнул плаща, только продиктовал Паше адрес МОЦ и велел убрать раскладушку. Верхняя пуговица так и осталась незастегнутой, шарф сбился, и горло обдавало приятным ветерком. Проскочив подземный переход, Макар Иванович, с трудом переводя дыхание, приостановился, глянул вверх и понял, что не зря бежал. Сцена знакомства повторилась в деталях. Он поднимался по ступенькам, подняв руку и сдавив противную говорящую булавку, а она спускалась вниз. Шикарная норковая шуба подметала грязные ступени, но, присмотревшись к лицу Зои, он теперь определил цвет глаз. Глаза были, оказывается, светло-карие, большие, это были глаза обреченного человека.
4
Высокая, худая, лет тридцати пяти — сорока, в распахнутой дорогой шубе, она вдруг остановилась перед ним посредине лестницы. Роскошные полы ее шубы вздрогнули, она приподняла их. Зажимая пальцами дрожащий счетчик, он почему-то опять подумал, сколько же стоит такая шуба. Тысяч десять в СКВ, не меньше. Сколько нужно проходить в такой шубе, чтобы умереть? Месяц? Год?
— Я опоздал! — сказал он, выдергивая булавку из ворота и убирая ее, зажатую в кулаке, глубоко в карман. — Проспал, представляете?
Он ощутил сильную неловкость. Нужно было что-то предложить, а он не знал что. Мимо спешили люди. Сквозь женские растрепанные волосы горело весеннее киевское солнце. Он стоял очень близко, и дрожание в кулаке не унималось. Жалила и жалила в ладонь маленькая металлическая оса.
— Ничего! — сказала она. — Мне интересно… Пойдемте. Что мы встали, как дураки?
Она подправила волосы, и движение было, как у лунатика, слепое. Тонкая рука в перчатке будто оттолкнула несуществующее препятствие. Выскочила из волос и упала на ступеньку длинная серебряная шпилька. Она улыбнулась, вероятно ощутив его неловкость, взяла под руку. Дозиметр от этого движения уколол больно в ладонь.
— Пойдемте. — Голос у нее был почти такой же тихий, как по телефону. — Вы обещали сводить меня в ресторан.
В прошлый приезд, несколько дней назад, все вокруг таяло, и было значительно теплее. Теперь снег сошел, вокруг стало сухо и чисто, пора появиться на улицах железным тележкам с мороженым, цветам на каждом углу, гирляндам невесомых красных и желтых шаров, но вдруг температура воздуха резко упала. На солнце все пятнадцать градусов тепла, а в тени минус. Пританцовывая перед квадратными огромными стеклами закрытого ресторана, Макар Иванович понял: в это утреннее время подобные заведения все закрыты. Он никак не мог сообразить, что же теперь делать. Он не выспался, и мысли путались.
— Вы знаете, на что это похоже? — припадая лицом к стеклу, спросила она. Он постучал ногами, покачал головой. — Так же выглядело кафе в Чернобыле через неделю после аварии. Столики, скатерки белые, мозаика… И ни одного человека! Пойдемте. — Она потянула его за рукав. — Здесь есть небольшое кафе, думаю, там уже открыто.
Синеватая прозрачность ее щек, красная шелковая блузка с золотыми металлическими пуговичками (Макар Иванович припомнил: в первый раз была белая, и верхняя пуговка оторвана), плиссированная серая юбка, перчатка, брошенная на стол, — кожаный комок. Тонкая, будто высохшая рука, приближающая медленно к губам маленькую круглую чашечку с кофе, — все это, каждая деталь, каждое ее небольшое движение, так же как и ее молчание, непонятным образом волновали Дмитриева. Они сидели друг напротив друга в очень уютном, ярко освещенном кафе, даже какая-то музыка играла. Столик был такой маленький и низкий, что коленями он ощущал ее ледяные, затянутые в капрон колени. По улице снаружи двигались люди — хаотичная слепая толпа, а он все пытался сообразить, что можно сказать теперь. Мысли путались, он вспоминал о жене, о записи на автоответчике и отводил глаза от этих темных тонких губ, влажных от кофе, от этих светло-коричневых глаз.