Зоопарк в моем багаже
Шрифт:
При виде знакомой банки пата возбужденно запрыгали, крича "пруп, пруп". Я открыл дверцу. Мартышки с озабоченным выражением на своих черных мордочках сели в круг и просительно вытянули руки. Я просунул банку внутрь и опрокинул ее, так что обе личинки с мягким стуком шлепнулись на пол клетки, где и застыли недвижимо. Сказать, что мартышки были удивлены, – слишком мало. Они тихонько завизжали и стали отступать, с ужасом и опаской глядя на эти живые аэростаты. С минуту они пристально разглядывали личинок, но, так как те не шевелились, пата осмелели и стали подбираться ближе, чтобы получше изучить небывалое чудо. Обозрев личинок со всех сторон, под всеми мыслимыми углами, одна из обезьянок собралась с духом, вытянула руку и осторожно тронула червяка пальцем. Тот до сих пор лежал на спине, словно в трансе, теперь же вдруг ожил, дернулся и величаво перевернулся на живот. Эффект был потрясающим. Дико крича от страха, мартышки все, как одна, трусливо забились в дальний угол клетки, где началась безобразная свалка, чем-то напоминающая итонский футбол. Каждая изо всех сил старалась спрятаться за остальных. А личинка,
Среди обезьян нам особенно полюбилась молодая самка бабуина, которую мы назвали Георгиной. Это было существо с ярко выраженной индивидуальностью и своеобразным чувством юмора. Ее выкормил один африканец, в доме которого она играла роль комнатной сторожевой собаки. Хозяин уступил нам свою воспитанницу за внушительную сумму – десять шиллингов. Естественно, Георгина была совсем ручная.
Каждый день мы выводили ее на волю и привязывали к дереву недалеко от рестхауза. Первые два дня она сидела на привязи у самого входа на усадьбу Фона, мимо нее непрерывным потоком шли охотники, брели старушки, которые несли нам яйца для продажи, гурьбой бежали ребятишки с улитками и насекомыми. Мы рассчитывали, что эта непрекращающаяся процессия будет занимать и забавлять Георгину. Так оно и вышло, хотя и не в том смысле, какой мы себе представляли. Обезьяна быстро сообразила, что длина веревки позволяет ей прятаться за изгородью из гибискусов возле калитки. И стоило какому-нибудь ничего не подозревающему африканцу зайти на усадьбу, как она выскакивала из засады и хватала беднягу за ноги, издавая при этом такой страшный вопль, что даже самые крепкие нервы не выдерживали.
Первой жертвой этой коварной тактики оказался старый охотник, который, облачившись в свою лучшую мантию, нес нам полный калебас крыс. Он приближался к рестхаузу не спеша, с великим достоинством, как и подобает человеку, несущему для продажи столь редких животных, но едва он вошел в калитку, как с него слетел весь его аристократизм. Ощутив железную хватку Георгины и услышав ее ужасный крик, он уронил калебас с крысами, которые тотчас бросились врассыпную, сам издал дикий вопль, подскочил, высоко в воздух и помчался по дороге без всякого достоинства, зато с поразительной для своего возраста прытью. Потребовались три пачки сигарет и весь мой такт, чтобы усмирить бурю в его душе. А Георгина сидела как ни в чем не бывало и, когда я принялся ее распекать, только подняла брови в знак невинного удивления, обнажив свои розовые веки.
Следующей жертвой была миловидная шестнадцатилетняя девушка, которая принесла в калебасе улиток. Однако у девушки реакция оказалась почти такой же мгновенной, как у Георгины. Уголком глаза она заметила ее в ту самую секунду, когда Георгина прыгнула. Взвизгнув от испуга, юная африканка отскочила в сторону, и обезьяна вместо ног поймала только развевающийся подол ее саронга. Бабуин резко дернул своими волосатыми лапами, саронг соскочил, и несчастная барышня осталась в чем мать родила. Крича от возбуждения, Георгина обмотала саронгом голову, как шалью, и восторженно что-то залопотала, а бедняжка в полной растерянности полезла в куст гибискуса, стараясь прикрыть руками наиболее деликатные части тела. Боб, который вместе со мной был очевидцем этого происшествия, с величайшей охотой бросился на помощь, отнял у обезьяны саронг и вернул его девушке.
До сих пор Георгина выходила сухой из воды, но на следующее утро она перестаралась. К калитке рестхауза, тяжело дыша, подошла вперевалку почтенная славная дама весом на двести фунтов с лишком. Она бережно несла на голове бидон арахисового масла, которое рассчитывала продать нашему повару Филипу. Он увидел ее и выскочил из кухни, чтобы предупредить, но было слишком поздно. Георгина прыгнула из-за куста бесшумно, как леопард, и с воинственным кличем обхватила лапами толстые ноги престарелой леди. Бедная женщина была слишком тучной, чтобы по примеру предыдущих жертв подпрыгнуть и обратиться в бегство, поэтому она застыла на месте, крича почти так же громко и пронзительно, как Георгина. Пока они исполняли этот какофонический дуэт, бидон на голове старой леди угрожающе кренился. Филип мчался к ней, топая своими ножищами и хриплым голосом изрыгая советы, которые она вряд ли слышала. Добежав до места происшествия, Филип впопыхах совершил глупость. Вместо того чтобы сосредоточить свое внимание на голове и бидоне, он подошел с другого конца и, схватив Георгину, попробовал оторвать ее от жертвы. Но обезьяна вовсе не спешила выпустить из рук столь пышную и роскошную добычу, она будто приросла к ней и негодующе кричала. Обхватив Георгину обеими руками, Филип дергал изо всех сил. Обширная фигура старой леди колыхалась, словно могучее дерево под ударами топора, и бидон на ее голове, не выдержав неравного поединка с законом тяготения, грохнулся на землю. От сильного толчка из него вырвалась струя масла, и всех троих обдало клейкими брызгами. Георгина, озадаченная этим новым, подлым и, вероятно, опасным военным приемом, испуганно хрюкнула, выпустила ноги женщины и отбежала в сторону, насколько позволяла веревка, после чего принялась очищать свою шерсть от липкого масла. Глядя на живот Филипа, можно было подумать, что он медленно тает, а у старой леди весь саронг был промаслен спереди.
– Ва! – яростно загремел Филип. – Глупая женщина, зачем ты бросила масло на землю?
– Дурак! – с не меньшим гневом вскричала старая дама. – Этот зверь хотел меня укусить, что же мне было делать?
– Эта обезьяна и не думала тебя кусать, толстая дура, она ручная! – ревел Филип. – Погляди теперь на мою одежду, вся испорчена... Это ты виновата.
– Ничего я не виновата, не виновата, – визжала старуха, и ее мощное туловище тряслось, как извергающийся вулкан. – Ты сам виноват, негодяй этакий, все мое платье испортил, все масло на землю вылил.
– Жирная дура! – орал Филип. – Сама ты негодяйка, сама ни с того ни с сего бросила на землю свое масло... Пропала моя одежда.
Он сердито топнул широкой ступней... прямо в лужу масла, и брызги полетели на уже пострадавший саронг старой дамы. Она взвыла, будто падающая бомба, и затряслась еще сильнее – вот-вот взорвется! Когда почтенная леди наконец обрела дар речи, она вымолвила только одно слово, но я понял, что пора вмешаться.
Я подошел, прежде чем Филип успел прийти в себя и нанести телесные повреждения старой леди. Ее я утешил – заплатил ей за испорченный саронг и пролитое масло, потом утихомирил все еще кипевшего гневом повара, пообещав ему новые носки, шорты и рубаху из моего собственного гардероба. После этого я отвязал липкую Георгину и перевел ее в такое место, где она не могла ввергать меня в новые расходы, атакуя местное население.
Однако на этом дело не кончилось. Я не придумал ничего лучшего, как привязать Георгину около нижней веранды, рядом с помещением, где мы мылись. Там стоял большой круглый таз из красного пластика, в него каждый вечер наливалась вода, чтобы мы могли смыть пыль и пот после трудового дня. Правда, таз был маловат, мыться в нем не совсем удобно. Опустишься в приятную, теплую воду, а ноги уже не вмещаются, приходится класть их на деревянный ящик. А так как таз был скользкий, требовалось немалое усилие, чтобы встать за мылом, полотенцем или еще за чем-нибудь. Словом, не самая удобная ванна в мире, но в наших условиях мы не могли придумать ничего лучшего.
Софи обожала купанье, она дольше всех торчала в ванной, предавалась неге в теплой воде, покуривая сигарету или читая книгу при свете маленького фонаря "молния". Но в этот вечер ее омовение не затянулось.
Сначала все шло как обычно. Один из слуг, подойдя к Софи, сказал ей присущим всем слугам доверительным тоном:
– Ванна готова, мадам.
Взяв книгу и жестянку с сигаретами, Софи пошла вниз в ванную. И тут оказалось, что ее опередила Георгина. Обезьяна открыла, что длина веревки позволяет ей проникнуть в эту интересную комнату. Георгина сидела возле таза и, тихонько ворча от удовольствия, мочила в воде полотенце. Софи выгнала ее, попросила слугу принести другое полотенце, затворила дверь, разделась и погрузилась в горячую воду.
К сожалению, она плохо закрыла дверь, в чем скоро и убедилась. Георгина в жизни еще не видела, как купаются люди, – разве можно упустить такой случай! Она всем телом налегла на дверь и распахнула ее. Софи оказалась в затруднительном положении. Выкарабкаться из таза и закрыть дверь – дело нелегкое, но и лежать с открытой дверью нельзя. С великим трудом она дотянулась до одежды, которую, к частью, положила достаточно близко. Георгина тотчас решила, что это начало новой многообещающей игры, прыгнула вперед, схватила одежду Софи, прижала ее к своей волосатой груди и выбежала с добычей наружу. Осталось только полотенце. Выкарабкавшись из таза, Софи кое-как задрапировалась и, проверив, нет ли кого поблизости, рискнула выйти, чтобы попытаться вернуть себе свое имущество. Видя, что Софи вошла во вкус игры, Георгина что-то радостно прощебетала, ловко увернулась от нее, бросилась обратно в ванную и живо сунула одежду в воду. Истолковав вырвавшийся у Софи крик ужаса как одобрение, она положила на воду банку с сигаретами – видно, хотела проверить, будет ли она плавать. Банка пошла ко дну, а сорок с лишним раскисших сигарет всплыли на поверхность. Но Георгина ни перед чем не останавливалась, чтобы доставить удовольствие Софи. Она вылила воду из таза. Привлеченный шумом, я подоспел в ту минуту, когда Георгина легко прыгнула в таз и принялась подскакивать на одежде и размокших сигаретах, совсем как винодел, который топчет кисти винограда. Пока я выдворял разыгравшегося бабуина и добывал для Софи новую воду, сигареты и одежду, обед совсем остыл. Да, благодаря Георгине вечер прошел очень весело... Однако из всех обезьян особенно много радости и веселья вносили в нашу жизнь, пожалуй, человекообразные. Первым мы приобрели малыша мужского пола. Он прибыл как-то утром, возлежа на руках у одного охотника. На морщинистой мордочке детеныша было такое насмешливо-высокомерное выражение, будто он возомнил себя этаким восточным вельможей и нанял охотника, чтобы тот его носил. Пока мы с охотником торговались, малыш спокойно сидел на крыльце рестхауза, глядя на нас полными презрения умными карими глазами, словно все эти мелочные пререкания из-за денег могли вызвать только крайнее отвращение у шимпанзе с таким происхождением и воспитанием. Когда сделка состоялась и презренный металл перешел из рук в руки, этот обезьяний аристократ снисходительно взял меня за палец и вошел в нашу гостиную, глядя по сторонам с плохо скрываемым омерзением, – ну прямо герцог, который решил во что бы то ни стало быть демократичным и удостоил своим посещением кухню больного вассала. Сев на стол, он принял наше скромное подношение – банан – с таким видом, словно ему давно опостылели все эти почести, которыми его осыпают со дня рождения. Мы тут же решили дать ему имя, достойное столь высокородного примата, и окрестили его Чолмондели Сен-Джон или с поправкой на произношение Чамли Синджен. Потом, когда мы познакомились ближе, он позволил нам называть его запросто Чам. В минуты натянутых отношений Чам превращался в "паршивую обезьяну", но, произнося эти слова, мы всегда чувствовали себя повинными в оскорблении Величества.