Зоопарк в моем багаже
Шрифт:
телеграмма получена сожалению не можемоб сор семзеленых балов рожно ли брать полу согревшие
После долгих хлопот и дополнительных расходов это удается расшифровать так:
телеграмма получена сожалению не можем обеспечить совсем зеленых бананов можно ли брать полусозревшие.
Нужно еще сказать, что животные вскоре начинают чуять предстоящие перемены и по-своему стараются вас утешить: больным становится совсем худо и они глядят на вас таким жалобным угасающим взором, что вы понимаете – они не доедут даже до моря; самые редкие и незаменимые экспонаты так и норовят сбежать и, если это им удается, слоняются поблизости, дразня вас и заставляя тратить драгоценное время на их поимку; животные, которые не могли жить без избранной пищи вроде авокадо или батата, вдруг проникаются отвращением к этому корму, и приходится слать
Замороченные, издерганные, мы, конечно, делали глупости, которые только усугубляли общее смятение. Примером может служить случай со шпорцевыми лягушками. С первого взгляда каждый сказал бы, что это лягушки. Они небольшого размера, у них тупая лягушачья голова и совсем не жабья, гладкая, скользкая кожа. К тому же в отличие от жаб они ведут водный образ жизни. Но все же они не принадлежат к семейству лягушек. В моем представлении это довольно скучные твари. Девяносто процентов времени они уныло висят в толще воды и лишь изредка всплывают к поверхности за глотком воздуха. Но по какой-то причине, которую я так и не смог себе уяснить, Боб был чрезмерно горд этими странными тварями. У нас их набралось двести пятьдесят штук, мы держали их на веранде в большом пластиковом корыте. Если Боба не было в комнате, его, почти наверное, можно было застать у корыта. Он любовался корчащимися лягушками, и выражение гордости не сходило с его лица. Но вот настал день великой трагедии...
Только что начался сезон дождей, что ни день – на яркое солнышко набегали тучи, и разражался ливень. Он длился всего около часа, но за этот час на землю обрушивалось чудовищное количество воды. В то утро, о котором пойдет речь, Боб спозаранок пел хвалу своим шпорцевым лягушкам. Когда сгустились тучи, он решил, что лягушки будут очень рады, если он выставит их корыто под дождь. Осторожно отнес корыто на крыльцо и опустил на верхнюю ступеньку. Блестящая идея! Теперь лягушкам доставалась и вся вода, стекающая с крыши. После этого Боб занялся чем-то другим и забыл про лягушек. Дождь хлестал так, словно задался целью поддержать репутацию Камеруна как одного из самых влажных мест на земном шаре. Уровень воды в корыте постепенно повышался. Вместе с водой поднимались и лягушки. Вот они уже выглядывают над краем корыта. Еще десять минут – и, хотели лягушки того или нет, поток воды выбросил их на крыльцо.
Жалобный вопль, вырвавшийся у Боба, заставил и меня обратить внимание на поразительное зрелище. В голосе моего товарища звучала такая боль, что мы все побросали и ринулись к нему. На верхней ступеньке стояло пластиковое корыто, но в нем не было ни одной лягушки. Драгоценных амфибий Боба унес с собой бегущий по ступенькам каскад воды. Ступеньки были черны от лягушек, которые скользили, прыгали, кубарем катились вниз. Среди этой Ниагары амфибий Боб с безумными глазами прыгал взад и вперед, словно ополоумевшая цапля, и торопливо собирал их. Схватить рукой шпорцевую лягушку совсем не просто. Это почти так же трудно, как поймать каплю ртути. Не говоря уж о том, что лягушки невероятно скользкие, они еще и очень сильны для своего роста. Эти твари брыкаются и вырываются с поразительной энергией. В довершение всего их мускулистые задние лапы вооружены маленькими острыми коготками, которые могут здорово оцарапать вас. Боб то стонал от боли, то бранился – словом, был отнюдь не в том спокойном и сосредоточенном расположении духа, какое необходимо при ловле шпорцевых лягушек. Он собирал горсть беглянок и устремлялся вверх на крыльцо, чтобы вернуть их в корыто, а они протискивались у него между пальцами и снова шлепались на ступеньки, откуда их сносило водой. Впятером мы возились три четверти часа, прежде чем поймали всех лягушек и посадили в корыто. Только мы закончили эту работу, промокнув до костей, как дождь прекратился.
– Если тебе непременно надо выпустить на прогулку двести пятьдесят экспонатов, хоть бы выбрал солнечный день и таких животных, которых легче собирать, – укоризненно сказал я Бобу.
– Сам не понимаю, что меня заставило совершить такую глупость, – ответил Боб, мрачно глядя в корыто, где обессиленные лягушки неподвижно висели в воде и, как обычно, таращили на нас свои бессмысленные глаза. – Надеюсь, они не пострадали.
– Только не волнуйся за нас. Мы готовы прыгать под дождем сколько угодно, пусть даже воспаление легких схватим, лишь бы эти отвратительные маленькие гады были целы. Не хочешь ли ты смерить им температуру?
– Знаешь, – хмуро сказал Боб, не обращая внимания на мой сарказм, – мне кажется, много лягушек пропало... Их явно гораздо меньше, чем было.
– Во всяком случае я не буду помогать тебе пересчитывать их. И без того я весь исцарапан шпорцевыми лягушками, до конца жизни хватит. Оставил бы ты их в покое да пошел переоделся. А то начнешь пересчитывать и опять всех упустишь.
– Верно, – вздохнул Боб, – пожалуй, ты прав.
Полчаса спустя я вывел для утренней разминки Чамли Синджена и – надо же быть такой глупости! – на десять минут выпустил его из поля зрения. Услышав крик Боба, – крик души, доведенной до полного отчаяния, – я посмотрел кругом и, не обнаружив поблизости Чамли Синджена, тотчас смекнул, что он и есть причина предсмертного вопля моего товарища. Я выскочил на веранду и увидел Боба, заламывающего в отчаянии руки, а на верхней ступеньке крыльца с таким смиренным видом, что только сияния вокруг головы не хватало, сидел Чамли. У его ног лежало опрокинутое вверх дном корыто, а ступеньки и вся земля вокруг были испещрены разбегавшимися лягушками.
Битый час, поминутно поскальзываясь, мы бегали по красной грязи, пока последняя лягушка не вернулась в корыто. Тяжело дыша, Боб поднял его, и мы молча направились к веранде. На верхней ступеньке перемазанные грязью ботинки Боба разъехались, он упал, корыто покатилось вниз, и в третий раз шпорцевые лягушки радостно бросились врассыпную.
Чамли Синджен был виновником еще одного побега. Правда, этот случай причинил нам меньше хлопот и был не таким увлекательным, как происшествие с лягушками. В нашей коллекции было четырнадцать встречающихся в изобилии местных сонь, которые напоминают европейских, если не считать светло-пепельной окраски и несколько более пушистого хвоста. Эта компания очень дружно жила в одной клетке и по вечерам изрядно веселила нас своими акробатическими номерами, в особенности одна соня с похожим на клеймо маленьким белым пятнышком на боку. Этот атлет превосходил всех остальных, его смелые прыжки и сальто вызывали у нас глубочайшее восхищение. Мы прозвали циркача Бертрамом.
Однажды утром я, как обычно, выпустил Чамли Синджена на прогулку. Он вел себя образцово вплоть до той минуты, когда я подумал, что Джеки смотрит за Чамли, а она думала, что я за ним слежу. Чамли никогда не пропускал таких минут. Когда мы обнаружили свою ошибку и кинулись его искать, было уже поздно. Решив позабавиться, Чамли открыл клетку сонь и опрокинул ее. Бедняги, которые, ничего не подозревая, крепко спали, высыпались из своей спальни на пол. Придя в себя, они бросились врассыпную в поисках укрытия, а Чамли, весело крича "у-у-у", прыгал и норовил наступить на них. Пока мы ловили и распекали хулигана, сони скрылись. Они попрятались за клетки, и пришлось нам все отодвигать. Первым из своего убежища за обезьяньей клеткой выскочил Бертрам и помчался через веранду. Следом за ним помчался Боб. Вот он протянул руку, чтобы схватить улепетывающую соню... Я предостерегающе крикнул: – Хвост... Не хватай ее за хвост!..
Но было поздно. Видя, что жирная тушка Бертрама вот-вот исчезнет за соседними клетками, Боб поймал его за ту часть тела, которую легче всего было схватить. Кончилось это плохо. У всех мелких грызунов, а особенно у этих сонь, очень нежная кожа на хвосте. Если вы за его ухватитесь и животное дернется, кожа лопнет и слезет, как палец перчатки. Это явление настолько распространено у грызунов, что речь тут, пожалуй, идет о защитном механизме, вроде того как ящерица отделяет хвост, спасаясь от врага. Боб знал это не хуже меня, но забыл в пылу преследования Бертрам благополучно скрылся за клетками, а у Боба в руках осталась только пустая шкурка от хвоста. В конце концов мы все-таки извлекли Бертрама из тайника и осмотрели его. Слегка запыхавшийся, он сидел у меня на ладони, голый розовый хвостик его напоминал приготовленный для варки бычий хвост. Кургузый зверек, как это всегда бывает в таких случаях, совершенно спокойно перенес операцию. А каково было бы человеку, если бы, скажем, у него вдруг содрали всю кожу с ноги, оголив мышцы и кости? Я уже знал по прежним наблюдениям, что хвост, лишенный кожи, мало-помалу высыхает и отваливается без малейшего вреда для животного. Впрочем, для Бертрама это все-таки была ощутительная потеря: ведь хвост был ему нужен, чтобы поддерживать равновесие во время акробатических трюков. Ну ничего, он такой проворный, обойдется! Правда, с нашей точки зрения, Бертрам отныне потерял всякую цену. Поврежденный экспонат... Оставалось только ампутировать хвост и выпустить зверька на волю. Я сделал операцию. После этого, от души сочувствуя бедняге, мы посадили его на перила веранды, увитые толстыми стеблями бугенвиллеи. Может быть, Бертрам где-нибудь тут и поселится? А привыкнув обходиться без хвоста, он даже будет развлекать других путешественников своими номерами.
Бертрам посидел на стебле бугенвиллеи, крепко держась за него розовыми лапками и озираясь по сторонам сквозь трепещущие жалюзи своих густых усов. Потом живо спрыгнул на перила (было ясно, что чувство равновесия у него ничуть не пострадало), оттуда на пол и засеменил к выстроившимся вдоль стены клеткам. Думая, что он просто растерялся, я поймал его и снова посадил на бугенвиллею. Но едва я отпустил зверька, как повторился прежний маневр. Пять раз я сажал Бертрама на бугенвиллею, и пять раз он соскакивал на пол и мчался прямиком к клеткам. В конце концов, раздосадованный его глупостью, я отнес Бертрама в дальний конец веранды, опять посадил на бугенвиллею и ушел, надеясь, что теперь-то он уже останется на месте.