Зори над Русью
Шрифт:
— А коли так, что же вы, мужики, не захватили меня в полон? Чаю, князь Михайло вас озолотил бы!
Карп вздохнул, переступил с ноги на ногу, стоял он в разбитых лаптях прямо в луже.
— Эх, княже, поглядел ты на наше житье, нашего хлеба поел, а так ничего и не понял. Да какой мужик по своей воле в княжецкую драку полезет? И злата князя Михайлы нам не надобно!
— Чем же отблагодарить тебя?
— И от тебя казны не возьму. — Карп вдруг замолк, полез за пазуху, вытащил тряпицу, развернул и протянул Владимиру Андреевичу кусок хлеба.
— Вот, отдай великому князю Дмитрию Ивановичу, пусть и он отведает, пусть знает, каково народу от усобицы. Вот мы и квиты. Прощай!
Еще не доехав до московского стана, Владимир Андреевич и Фома повстречали один за другим три отряда, посланные на их поиски.
Владимир, не задерживаясь, пошел в шатер Дмитрия Ивановича. Тот бросился ему навстречу.
— Брат, где ты пропадал?
— Заблудился. В землянке у мужиков ночевал, они и на дорогу вывели.
— Где же они? Их наградить надо!
Владимир испытующе поглядел на Дмитрия: «Поймет ли?»
— Награды они не взяли. Об ином речь. Видел я, брат, в землянке ребят в огневице, видел людей, чахнущих от голода и сырости, ел хлеб их, а тот человек, что меня на дорогу вывел, велел и тебе ломтик мужицкого хлеба передать. Отведай!
Дмитрий взял кусок, разломил, понюхал и принялся жевать. Владимир молча смотрел. Дмитрий Иванович проглотил хлеб, повертел вторую половину куска и принялся за нее. Съел, взглянул на брата. У того лицо пошло красными пятнами.
— Митя, свои, русские люди мрут от такого хлеба! И нас, князей, за усобицу клянут. Повоевали мы Тверскую землю, хватит! Пойдем домой!
Дмитрий ответил не сразу. Подумав, он вздохнул, взглянул в очи Владимиру, не опустил глаз.
— Эх, Володя! — Дмитрий говорил печально, с укоризной. — Иль и ты в битвах с Тверью простую усобицу видишь? Князь Михайло на всю Русь кричит, что я на него посягаю, что на отчину его руку наложил. По–древнему, по–удельному — так оно и есть, прав он. А я перед Русью прав, ибо лишь единая Русь татарское иго сбросит! А впрочем, уходить восвояси все равно нам придется. Вести есть: Ольгерд Гедеминович собирает воинства много.
Владимир спросил тревожно:
— А из Пскова вести есть?
— Вот то–то и оно, что немцы напор на Псков не ослабляют, и у Ольгерда руки развязаны.
— Значит…
— Значит, Михайло Александрович не зря в Литву ушел!
15. ПЕТЛЯ
Все чаще на Луку находило оцепенение. Скрючившись в три погибели в своем каменном мешке, мастер часами лежал неподвижно, сам не зная, открыты или закрыты у него глаза (все равно темно), жив он или умер (все равно в каменной могиле). Нет! Лука не каялся, что промолчал перед рыцарями. Ведь и сейчас достаточно подняться, загрохотать в железную дверь, и начинай торговаться! Жизнь, свободу и богатство выторговать у немцев можно. Нет! Нельзя!!! Пусть рыцари ждут от него измены. Долгонько им придется ждать! Отрадно было сознавать, что враги ничего от него не получат. Но мысли все чаще и чаще обрывались. Как черный нагар, нарастая на свече, медленно глушит пламя, так и неволя нависла над Лукой, и в редкие миги прояснения мыслей мастер сознавал, что жизнь его гаснет.
«Ну что ж! Когда–нибудь и умирать надо, а коли пришел твой час, умри честно. Что, взяли, рыцари?» — думал мастер. Такие мысли бодрили, но сил было мало, и все чаще кусок черствого хлеба, который бросали ему, доставался крысам.
Нежданно–негаданно шум, возня с замком и струя свежего воздуха из открытой двери. Пляшущий свет факела.
— Вставай!
Лука не пошевелился.
— Спишь, что ли? Вставай!
«Сейчас пнут», — подумалось Луке, но пинать его не стали, а неожиданно бережно подняли и понесли наверх.
Тусклый свет серого осеннего денька, лившийся в узкие окна–бойницы верхнего этажа башни, показался Луке ослепительно ярким. Истомленное тело манила мягкая постель, покрытая медвежьим одеялом, а голодное брюхо тянуло к столу, уставленному яствами. Лука, не раздумывая, с чего это на него рыцарские милости посыпались, накинулся на еду.
«Мучили — не сказал. Холить станут — и подавно не скажу!» — ухмылялся зодчий, уплетая за обе щеки добро, стоявшее на столе. А вот на постель мастер не пошел.
Немцы удивились: «Чего ему нужно?» Позвали переводчика. Лука сказал с укором:
— Неужто вы не понимаете, окаянные, что я обовшивел и коростой зарос? Помыться надо!
Переводчику велели сказать:
— Хорошо, мастер, помоешься. Тебе принесут ушат теплой воды.
Луку такой ответ отшатнул. С обиды он плюнул.
— Что вы, сволочи неумытые, придумали! Держали человека в хлеву да ушат воды сулят. Нешто и бани на землях Ордена не найдется?
Магистр, которому доложили о неслыханных претензиях пленника, скривился презрительно.
— Пусть моется глупый старик, как хочет. Найти у русских мужиков баню! Приказать натопить по всем варварским обычаям! Пусть даже пучок березовых веток ему будет дан!..
Эти слова перевели Луке, он недоверчиво спросил:
— Пучок веток — это веник, что ли?
— Да, веник.
— Вот это добро! Помоемся…
Мягкий белый пар заполнил всю мыльню. Лука только кряхтел на полке, пока мужик — хозяин бани — парил его.
— Хватит, хватит, мил человек, — взмолился наконец Лука, — дай передохнуть.
Мужик слез, украдкой поглядывая на мастера, вздыхал. Живой скелет мылся у него в бане.
Когда кнехты вломились в избу и без разговоров велели топить баню, мужик не на шутку испугался, не мог и придумать, зачем немцам вдруг баня понадобилась. Но потом привели к нему Луку, и тогда, глядя, как он в предбаннике скидывал с себя истлевшие лохмотья, мужик догадался, кто у него будет мыться. Слухи о том, что рыцари захватили псковского мастера, ползли по деревням. Раздевшись, мужик пошел следом за мастером и принялся усердно ему помогать. Лука был рад русскому человеку и не ждал подвоха. Спустившись с полки, мужик подошел к котлу, в котором крупными пузырями бурлила кипящая вода. Мужик опять поглядел наверх, где на полке, обессилев, растянулся Лука.