Зори над Русью
Шрифт:
— Не бывать у Оленки мачехе!
— Вон ты какой... — тихо откликнулась Настя, но не договорила: скрипнула калитка. Настя переменилась, в лице, торопливо поднялась. Во все время, пока они говорили, Фома в простоте душевной и не заметил Настиных наплаканных глаз, Настя будто муху неотвязную отогнала, тряхнула головой и пошла в сени, Фома за ней. Едва в дверях показался Семен, Фома сразу закричал:
— Ну как, Семен, в поход?
Семен молча обтер сапоги, молча прошел в горницу. Сел.
— Ну как, идем в поход? Решено?
Семен взглянул на Настю, стоявшую в дверях, вцепившись рукой в косяк.
— Идем, да не все…
Фома от удивления разинул рот, но Семен не улыбнулся, как бывало.
— Не пустил меня князь в поход.
Настя схватилась рукой за грудь. Не сразу поверила своему счастью, а Семен, взглянув на жену, хмуро добавил:
— Дмитрий Иванович и слушать меня не стал, а Володимир Андреевич одно твердит: «Сиди в Москве, коли у тебя плечо тверской стрелой пробито».
— Вот оно что, — Фома присвистнул, — а ведь и правда! Ты, чай, и меч не удержишь?
Семен ему хмуро:
— Уж если и на тебя благоразумие напало, делать нечего.
— Во! Во! А ты не кручинься. Литву и без тебя побьем.
— Ой, не хвались, Фома!
Фомка встал фертом, руки в боки.
— Што мне не хвалиться? На том стою!
— Не хвались, не время. Вести плохие.
— Какие вести?
— Несметная сила идет на нас. Под стягами Ольгерда не только литовские, но и русские полки. Ведет он с собой брата своего Кейстута. Идут на нас рати сыновей Ольгердовых и сына Кейстута Витовта, идет князь Лев Смоленский, да и Михайло Тверской наскреб полчишко. Вражьи рати уже перешли рубежи, жгут и грабят порубежные места. В волости Хохлове убит князь Стародубский Семен Крапива, с ним вместе легла и рать его. Вчера еще были вести, что подошел Ольгерд к Оболенску, [240] а сегодня гонцы прискакали — Оболенск взят на щит, разграблен дочиста, рать посечена, князь Костянтин Юрьевич Оболенский погиб в битве.
240
Город Оболенск стоял на реке Протве, недалеко от ее впадения в Оку.
Фома забыл и руки опустить, так и стоял фертом, слушая страшную повесть. Семен заметил это и невольно улыбнулся, потом, оглянувшись на жену, сказал:
— Настенька, собери чего–нибудь. Надо Фому на прощанье попотчевать.
Настя вышла. Тогда Семен быстро встал и обнял Фому за плечи.
— Простимся на всякий случай, друже, — сказал он задушевно, — если прогневил тебя, прости.
Фома легонько оттолкнул Семена, спросил удивленно:
— Ты чего панихиду запел? — Весело фыркнул. Но Семен не развеселился, и, глядя на его хмуро сведенные брови, Фома притих.
— Сегодня Дмитрий Иванович приказал быть воеводой над московским полком Дмитрию Минину, Серпуховским воеводой будет Акинф Шуба. Смекай. Князья в поход не идут. Значит, встречать будем Ольгерда здесь, на каменных стенах. Сил–то собрать мы не поспеем, чтобы в открытом поле бой принять. Ну, а вашей передовой рати большой кровью придется заплатить. А удержите ли ворогов — бог весть.
У Фомы на языке вертелся укор — дескать, сам в бой просился, не пустили, так меня пугать начал, но в глазах у Семена было такое суровое спокойствие, что Фома понял: друг не пугает его, но, зная, что не многие вернутся домой из тех, кто уйдет навстречу Ольгерду, он просто прощается с ним, как пристало воину и мужу в час перед битвой.
19. НА РЕКЕ ТРОСНЕ
«Семка–то! Вещун!» — эта мысль пронеслась в мозгу у Фомы, когда он, скрючившись под ивовым кустом, выдирал из груди литовскую стрелу. Наконечник с обратными шипами не выходил.
— А ну вылезай! Вылезай! — бормотал Фома, обращаясь к стреле, но за шумом битвы и сам своих слов не слышал. Стрела не выходила. Рассердясь, рванул без пощады. Перед глазами мелькнул окровавленный наконечник, потом свет померк для Фомы, и он без памяти повалился в куст, тонкие ветки не сдержали тяжелое тело, и Фома покатился с обрыва прямо в реку.
Студеная вода обдала холодом, Фома опомнился, начал карабкаться на берег. Несколько раз срывался в воду.
«А ведь я захлебнусь, — подумал он и опять обозлился на себя: — От одной стрелы обабился!» — полез опять и вылез. А в это время теснимые литовцами москвичи стали отходить к реке Тросне. [241] Фома вспомнил, как гибла Орда на реке Пьяне, хотел приподняться, рявкнуть: «Стойте! Отступать за реку — смерть!» Но с пробитой грудью не рявкнешь, а тут еще ноги не держат, подкашиваются. Фома опустился на песок.
241
Река Тросна протекает в Московской области. Битва произошла 21 ноября 1368 года.
Мимо по самому приплеску пробежал воевода Акинф Шуба, был он без щита и шлема. В руках простая секира. Воевода кричал как раз то, что хотел крикнуть Фома.
— Стойте! В реке всех перетопят! Назад не… — Тут вражья стрела ударила воеводу в голову повыше левого уха, и он рухнул лицом вниз.
Фома знал — Дмитрий Минин убит в самом начале битвы, а теперь этот. Рать осталась без воевод.
«Надо крикнуть! Надо остановить!» — мучился Фома. Через силу он приподнялся, широко открытым ртом захватил воздух, захлебываясь кровью, крикнул одно слово:
— Стойте! — и упал, как подкошенный.
Но москвичи и без того поняли, что за реку не уйдешь. Сброшенные с обрывов люди поворачивались и лезли вверх, прямо на копья литовцев. На береговом скате с новой силой закипела сеча, но Фома уже не видел, как русские изрубили отборную конную рать Ольгерда, как катились кони и всадники в воду и устилали своими телами берег, как старый Ольгерд, осерчав, сам повел свои рати на упорно отбивающихся москвичей, как едва вытащили князя из битвы.
Фома лежал на мокром песке, и только подрагивание век показывало, что он еще жив.
Жив был Фома и тогда, когда затих шум боя, и вороны сперва с опаской, потом все смелее спускались на трупы и принимались равно выклевывать и русские и литовские очи.
Фома лежал неподвижно. Но вот он почувствовал, что острые когти царапают его лоб. Ворон сел прямо на лицо и нацелился клюнуть глаз.
Дрожь пошла по телу Фомы, и птица, почуяв, что села на живого, испуганно взмыла вверх.
20. ТВЕРДЫНЯ БЕЛОКАМЕННАЯ
Вновь Лука глядел на созданную его замыслом белокаменную твердыню Москвы. Не чаял он, что так доведется увидеть эти башни и стены. И не белыми были они в багровом зареве ночного пожара. И Замоскворечье, и Занеглименье, и Великий торг, и Черторье — все горело. Ветер раздувал пожар, зажженный москвичами, уходившими за каменные стены в осаду, ветер нес красно–черные клубы дыма, ветер трепал гриву пегого конька, на котором сидел Лука. Коню наскучило стоять на одном месте, он переступал с ноги на ногу, встряхивал головой, тихо ржал, но Лука будто окаменел, не сводил глаз с Кремля. Рядом на громадном вороном жеребце сидел князь Ольгерд.