Зори над Русью
Шрифт:
Хозяин вздохнул, протянул руку к голому горлу, казалось, ворот рубахи сдавил, душит. Пальцы скользили по мокрому телу, не находя пуговицы. Никакими силами нельзя было унять в них дрожь.
«Вот не чаял беды, — думал мужик, — век прожил смирно, а теперь без душегубства не обойтись… И самому не сдобровать. Страшной смертью кончу в рыцарском застенке, и с дыбой, и со спицами [239] спознаюсь».
Мужик с ужасом оглянулся на дверь, в предбаннике звякало железо, там была стража. Страшно, а делать надо! Протянул руку к ушату, но ослабевшие пальцы соскользнули по мокрому дереву. «Вишь, ослаб! Пустого ушата не подыму!» — с закипающей злобой проворчал он и, круто повернувшись, распахнул забухшую дверь, одним прыжком миновал узкий предбанник и, как был нагишом, выскочил под студеный октябрьский дождь.
239
Спицы — пыточный снаряд.
Кнехты и разглядеть не поспели, кто выскочил из бани в клубе пара, бросились к дверям и с изумлением увидели, как хозяин бани, сбежав по скользкой тропке к речке, кинулся вниз головой в свинцовую глубь омута. Холод ожег тело. Вынырнув, мужик увидел кнехтов, стоявших на обрыве. Не обращая внимания на немцев, он выскочил на берег и припустил рысью в гору, в баню. Со всей силы бухнул тяжелой дверью, зачерпнул полный ушат, плеснул на каменку, ловко уклонился от прямой струи пара. Ледяное купанье взбодрило. Банный жар уже не расслаблял. В голове стало ясно. Зачерпнув полный ушат крутого кипятку, мужик быстро вскарабкался на полок, занес ушат над Лукой.
— Рыцарям продался, гад! Получай!
Лука рванулся навстречу:
— Я продался?! Ах ты… — В крике Луки была такая обида, такая боль, что мужик сразу поверил. Едва успел отшвырнуть ушат. Лишь несколько капель обожгли мастера. Вслед за грохотом скатившегося вниз ушата распахнулась дверь, и кнехт, дребезжа латами, влез в мыльню.
— Ну куда ты вперся? — закричал на него сверху Лука. — Заржавеешь! — А мужик бойко скатился вниз и один за другим хлестнул на каменку два ушата воды. Кнехт дохнул горячего пара, и глаза у него полезли на лоб. Широко открытым ртом он силился захватить воздух, но дышать было нечем. Шагнув назад, он зацепился шпорой за порог и со звоном опрокинулся в предбанник.
Лука, которого пар согнал с полка, толкнул дверь, но сил у старика было мало, дверь захлопнулась не плотно. За паром Лука того не заметил, повернулся к мужику. Тот поднял глаза на мастера, увидел на груди Луки красные пятна ожогов, сказал скорбно:
— Прости ты меня.
— За что тебя прощать? Что думал — с Иудой расправляешься? Так предатель лучшего и не стоит.
— Непонятно мне только, за что же тебя немцы помиловали?
— Вот этого я и сам не знаю.
— Не знаешь? Постой! Постой! — мужик схватил Луку за руку. — Постой!
— Стою! Говори, коли о чем догадался!
Мужик часто закивал головой. С мокрых волос у него летели брызги.
— В самом деле, кажется, догадался! Ведомо ли тебе, мастер, что нонче осенью москвичи сызнова князя Тверского побили?
— Откуда мне про то знать?
— Ведомо ли тебе, что князь Михайло ныне сидит у Ольгерда в Литве?
Лука отрицательно покачал головой.
— А слышал ли, что намедни к немцам Ольгердовы послы приехали?
— Когда они приехали? — насторожился Лука.
— Вчера!
— А сегодня немцы надо мной смилостивились!
— Во, во! Смекаешь?
Лука повалился на лавку.
— Ты думаешь, литовцы… за мной? Слушай, ведь это значит — Ольгерд на Москву собрался.
Мужик спросил:
— Что же теперь делать?
Мастер поднял голову. Живым огнем вспыхнули его глаза.
— Скачи в Москву, — Лука не просил, не советовал — приказывал. — Скачи, не мешкая. Повадка Ольгерда известна — напасть врасплох. Предупреди! Обо мне Митрию Ивановичу, князю великому, скажи: пусть не тревожится, скажи, псковский мастер–де помрет под пыткой, а тайны Кремля не выдаст… Все сделаешь, как я велел?
— Не тревожься, мастер, сделаю! Нынче ночью выеду по смоленской дороге.
— Смотри, гляди в оба! Рыцарям не попадись, — наставлял мужика Лука.
А в это время в предбаннике немецкий переводчик, прильнув к двери, шепотом повторял слова русских людей. Рыцарь и кнехты слушали его, не проронив ни слова.
Переводчик вдруг оборвал, отскочил от двери.
— Кажется, они выходить собрались.
Рыцарь отошел, сел на лавку, отодвинув приготовленную для Луки одежду. Брезгливо сморщась, показал пальцем на рубище, валявшееся на полу.
— Подобрать!
Два ближайших кнехта с готовностью наклонились над тряпьем.
— Глупцы! Веревку подобрать! Вы оба останетесь в бане. Как только мастера уведем, мужика вы повесите, — кивнул на балку под потолком, — есть и веревку через чего перекинуть, — зафыркал хриплым, лающим смехом, — и мыло ту веревку намылить здесь найдется!
16. КНЯГИНЯ УЛЬЯНА
Узкий пучок вечерних лучей, врывавшихся в бойницу, обливал камни стен зловещим кровавым светом. Вглядываясь в вечернее зарево, Михайло Александрович думал: «Закат багряный. Это к ветру, но ветер и без того летит над литовскими лесами, воет над Турьей горой, над Гедеминовым замком, будто хочет повалить его граненую башню, и, обессилев в неравной борьбе с каменной твердыней, злобно швыряет охапки мокрых листьев. К чему же такой багряный закат? — гадал князь. — Коли не к ветру, так, может, к войне?» От одной мысли дух захватило. Но гаснул багрец заката, и вместе с ним гаснул и пыл князя.
«Нет, войне не бывать! Какие сейчас походы — осень, грязь, бездорожье, да и князь Ольгерд молчит, как воды в рот набрал. Так и жить мне изгоем в Литве, у Ольгерда из милости. Эх, думы, думы. Будто осенний ветер, будто осенняя непогодь».
Закат успел догореть и погаснуть. Засинели сумерки. Князь будто застыл у бойницы, знал, что надо, а не мог набраться смелости пойти к зятю, не мог спросить Ольгерда напрямик: поможет он или нет в борьбе с Москвой? Наконец, когда, казалось, он совсем решился, открылась дверь соседнего покоя, из нее вышел Ольгерд. Чего бы проще подойти и спросить! Но Михайло Александрович так и остался стоять у стены, так и не шелохнулся. А вдруг Ольгерд скажет: «Не жди заступы». Страшно такой ответ услыхать. Пока раздумывал князь Михайло, зять его неторопливо прошел мимо. То ли не заметил он Михайлу Александровича, то ли не захотел увидеть, только бровью не повел, прошел и по узкой внутренней лесенке стал спускаться вниз. Едва затихли его шаги, из покоя вышла княгиня Ульяна, шла она следом за мужем. Михайло Александрович бросился к ней, схватил за руку.
— Сестра!
Ульяна охнула.
— Испугал ты меня!
— Говорила?
Княгиня нахмурилась.
— Говорила, а что толку? Молчит он.
— Про зодчего Луку вызнала?
— Вызнала. Неделю тому назад привезли его из немец.
— Слава богу! Где он? В застенке?
— Нет. Ольгерд его пытать не велел и про тайну града Москвы не спрашивал.
Лицо князя Михайлы передернулось. Ульяна вслушивалась в прерывистое дыхание брата, вглядывалась в чуть видное в сумраке палаты лицо его. Как–то не замечала она раньше, до чего исхудал и осунулся князь Михайло. Стало нестерпимо жаль брата. Ульяна положила ему руки на плечи, приподнялась на носки и, заглядывая в его потухшие глаза, прошептала: