Зори над Русью
Шрифт:
— Напрасно гневаешься на нас, посол. Поищи среди своих людей, кто хотел спалить ваш терем.
Все три посла закричали в один голос:
— Какие наши люди? Все видели чернобородого руса, пустившего стрелу.
— Не может того быть. — Дмитрий возражал твердо, без крика. — Смотрите, стрела свистящая, а всем ведомо, что эти стрелы делают в Орде. На Руси таких не сыщешь, мы свистом врагов не пугаем.
Карач понял, швырнул стрелу в сторону, сказал гневно:
— Что ждать от людей русских, когда сами князья козни строят.
Дмитрий ответил сурово:
— Попридержи язык, посол!
— Как бы не так! Тебе говорю! Про тебя говорю! Кто Михайла–князя в Москву заманил? Кто его в заточении держит? — не унялся посол.
Карач не видел, как чуть заметно улыбнулся Дмитрий Иванович:
— Ты ошибаешься, посол. Князь Михайло Александрович Тверской со бояры уехал восвояси.
Татарин в полном недоумении обвел всех глазами.
— Так было дело, — сказал Владимир Андреевич.
— Воинстину так, — подтвердил митрополит.
На том бы и кончить, но тут вылез вперед князь Еремей, не утерпел:
— Так, так! Князь Михайло из удела покойного князя Семена мне Городень [230] выделил, ибо податься ему было некуда. Князь Михайло уезжал, весьма оскорбяся и негодуя наипаче на владыку Алексия, тот его крестным целованием крепил. Хочешь не хочешь… — Еремей поперхнулся, смолк, поморщился и зашептал Владимиру: — Одурел ты! На ноги наступаешь. Больно ведь!
— Это ты одурел! — шепотом же ответил Владимир.
230
Городень — современная Старица Калининской (Тверской) области.
Тем временем вперед выдвинулся Тетюкаш, хотел что–то сказать, да не поспел: в палату входили отроки, несли подарки.
8. БОРИСКИНА БЕДА
Иван Вельяминов держал Бориску за бороденку и, дергая сверху вниз, приговаривал:
— Сказано было тебе, пес, быть недреманным оком тверским, следить за всем, что делается в Кашине. А ты… — Иван рванул Борискину бороду: — Говори, сучий сын, небось в Кашине только и разговору, что в Москве князю Михайле пришлось назваться молодшим братом Дмитрия Ивановича. О той брехне князю Михайле ведать надобно! За тем он меня к тебе и послал. А ты… Ах, стервец! Ах, вор! — Иван выпустил Борискину бороду. — Ну, честью тебя прошу, говори!
Но Бориско только мычал. Да и что скажешь, коли он забыл даже, когда и в Кашин ездил. Врать? Опасно!
Вельяминов с ненавистью смотрел, как шмыгает носом Бориско, но оправданий его не слушал: невразумительны.
«Как мне быть? — думал он. — Толку от Бориски не добьешься, а что я князю скажу?» От этой мысли на душе сразу стало муторно, а рука сама собой сжалась в кулак.
Бориско опять шмыгнул.
Иван надвинулся на него, взглянул еще раз в красное, испуганное лицо парня и со всей силы ударил Бориску по шмыгающему носу. Отвернулся, плюнул и пошел на крыльцо. Там оперся на перила, задумался. «С пустыми руками возвращаться в Тверь нельзя: князь не помилует. Завтра же погоню Бориску в Кашин, пусть все разнюхает…»
Понемногу остывая, Иван Вельяминов вздохнул, сел на перила, оглянулся вокруг. Был тихий вечерний час. Из–за Волги полыхала зарницами дальняя туча. С высоты крыльца Вельяминов взглянул на село. Было уже темновато, но все же боярин подметил, что богатое когда–то село выглядело запущенно.
«С чего бы это?» — подумал Вельяминов, но тут его негромко окликнули:
— Боярин, а боярин…
Внизу, сняв шапки, стояли трое мужиков. По белым бородам Вельяминов понял — старики.
— Чего вам?
— Спустись, милостивец, слово тебе молвить нужно.
«Черт их знает, может, что и дельное», — подумал Вельяминов и, сойдя вниз, сел на последнюю ступеньку.
— Чего вам?
Старики закланялись:
— Заступись, боярин. С того часу, как боярина Матвея прогнали, житья нам не стало. Боярин брал с нас оброк, мы не обижались, а нынче от Бориса Пахомыча нам пощады нет.
— Что ж он, запашку увеличил?
— Нет. Княжой жребий не велик, мы его взгоном пашем, так и раньше было. Не в том беда.
— В чем же?
— Тянули мы тягло [231] по старинке, не жаловались, а ныне совсем замучены. Борис Пахомыч велит и терем его наряжати, и двор тынити. [232] Задумал новые хоромы ставить. Сады велит оплетать, на невод ходить, пруды прудить, на бобры в осенине ходить, [233] и рожь молотить, и пиво варить. Обещает на всю зиму бабам дать лен прясти. А уж поборы без конца.
— Значит, тиун не зевает, наживается, — сказал Вельяминов, начиная понимать, почему Бориско о княжьем наказе забыл. — Чего же вы от меня хотите?
231
Тягло — повинности.
232
Тынити — огораживать тыном.
233
На бобры в осенине ходить — ходить на лов бобров.
— Сделай милость, боярин, скажи о нас князю Михайле.
— Что же вы ко князю ходоков не послали? Пожаловались бы на тиуна.
— Посылали. Худо вышло нашим ходокам. Перехватили их люди Василия Михайловича, били и в Кашин увели. Лишь намедни отпустил их князь из неволи.
Вельяминов насторожился.
— Отпустил? С чего бы это? Уж не вздумали ли они челом бить Кашинскому князю на Тверского? Уж не затеял ли Василий Михайлович вновь с Михайлой Александровичем тягаться? Уж не посмел ли он ваши дела разбирать?
Старики только руками замахали.
— Куда там! Где уж князю Василию наши дела разбирать.
— Али Твери Кашинский князь боится?
— Чего ему Твери бояться? Он ныне одного бога боится — помирает он.
— Как помирает?
— Как люди мрут. Нешто не слыхал, весь Кашин о том гуторит.
Вельяминов вскочил и, забыв про мужиков, бросился наверх, в терем. Бориско сидел на лавке, прикладывал мокрую тряпку к разбитому носу. При виде Вельяминова он съежился.
— Ты, дурень, слыхал аль нет, говорят, князь Василий помирает?