Зори над Русью
Шрифт:
Семен сел на пегую лошадь гонца, своего усталого коня повел в поводу и, не оглянувшись на убитого, поехал прочь.
17. БЕРЕСТЯНОЙ СВИТОК
Черный ферзь с каждым ходом упорно продвигался вперед. Князь Дмитрий Костянтинович загородился пешкой и взглянул на брата. Князь Борис протянул руку, взял все того же ферзя. Дмитрий Костянтинович глядел на тонкую, точеную фигуру, которую крутили пальцы Бориса Костянтиновича.
С обеих сторон ферзя два коня, сзади — неприступный клин пешек. Что тут будешь делать?
Дмитрий Костянтинович подпер голову кулаком и уставился на доску. Борис посматривал на него, торжествуя.
Пола шатра откинулась. Вошел сын Дмитрия Костянтиновича, княжич Василий Кирдяпа, стал за спиной отца, сказал негромко:
— Булак–Темир перешел реку Пьяну. Орда идет в силе тяжкой. На обоих крыльях у Булак–Темира многосотенные легковооруженные конные рати.
Дмитрий Костянтинович не поднял головы, смотрел на доску. Борис тоже молчал. Следом за Василием в шатер вошли боярин Боброк и Семен Мелик. Боярин сел рядом с князем Борисом, посмотрел на доску, сказал шутливо:
— Побили Дмитрия Костянтиновича. Крепко побили. Не жди, княже, нового шаха — сдавайся.
Дмитрий оттолкнул доску. Несколько фигур упало.
— Послушай лучше, воевода московский, какие вести сын принес, — кивнул на Кирдяпу. Василий повторил:
— Булак–Темир перешел реку Пьяну, идет в силе тяжкой. Легкоконные сотни у него на обоих крыльях рати. Булак–Темир явно хочет нас окружить.
— Дела–то точь–в–точь, как на доске, — покосился Дмитрий на шахматы, которые Борис заботливо подобрал и ставил на старые места, — братин Городец уже под шахом, а теперь хан Волгу перешел и мой Нижний Новгород ныне под удар попадет. А от Москвы какая помочь? Велику ли ты рать привел, воевода?! Издевка, не рать! А Булак–Темир, сказано, идет в силе тяжкой…
Боброк прервал выкрики Дмитрия.
— Постой, княже, что ты заладил: «в силе тяжкой да в силе тяжкой», я это слово уже дважды слышал, но от того царь сильней не будет. На шахматы кивать нечего, аль ты гадать по ним вздумал? Воину–то стыдно. Не на доске, но на ратном поле нам стоять, а это не одно и то же. Ты, чем на игрушки смотреть, моего человека поспрошай.
Князь неприязненно уставился на Мелика, скромно стоявшего у входа. По всему видно, князь старой обиды не забыл, и на Семена у него зуб вострый.
— Что его спрашивать. Больше нашего он знает?
— Больше, — баском откликнулся Боброк, — он орду насквозь прошел и многое видел.
Дмитрий все еще враждебно глядел на сотника, но тут вмешался князь Борис:
— Не гневайся, брат. Выслушать его надо. Рассказывай, кмете, [180] что видел.
Семен шагнул вперед.
— То правда, что орды у Булак–Темира много, но порядка в ней нет, — махнул рукой, — такая бестолочь в орде, не приведи бог! Разбредаются они в разные стороны. Только и норовят пограбить. Булак–Темир начал их уже смертью казнить, а толку ни на грош.
180
Кметь — ратник, воин. Слово южнорусское и на севере употреблялось редко.
Дмитрий Костянтинович вскочил.
— Завирается парень на глазах! Все послухи доносят согласно о грозной силе татарской. Брешет Семка, а ты, воевода, ему веришь!
Семен стоял молча, только побледнел, а Боброк по–прежнему спокойно возразил:
— Почто, княже, обижаешь верного человека? Не брешет он. Сотник грамотку перехватил, — боярин вытащил берестяной свиток, — а вот и перевод с нее. Погляди–ка хартейку. [181]
Дмитрий схватил протянутый кусок пергамента.
181
Хартейка, хартия — грамота, написанная на пергаменте (пергамене), выделанной для письма тонкой телячьей или бараньей коже.
«Мудрого Хизра бесстрашному баатуру Темир–мурзе поклон и слово. Да хранит Аллах тебя от бед и напастей. Победоносные орды хана моего Булат–Темира текут, как пески Кара–Кумов, подхваченные ветром. С того самого часа, как опоясался я перед ним поясом службы, идем мы вперед. Настали времена Чингисовы. Настали времена Бату–хана. Велика честь идти у стремени грозного Булат–Темира.
Тем горше видеть, что многие и многие эмиры, мурзы, нойоны лишь о себе помышление имеют, исцарапав лик верности когтями вероломства, уходят в стороны, в села русов, на добычу. Аки вода сквозь пальцы, растекаются орды Булат–Темира в русских лесах. А русы свирепы, аки волки и пардусы. На днях малый мальчишка из кустов застрелил нукера Газана. В страхе бежали воины Газанова десятка. Слава Аллаху, Булат–Темир казнил их сегодня смертью, как велит закон Чингиса…»
Дмитрий Костянтинович поднял глаза от грамоты:
— Дальше?
— Дальше в грамоте не разберешь — кровью замазано, — ответил Боброк.
Семен взглянул на Боброка, тот кивнул, позволил говорить.
— Прошел я орду насквозь. Идет она беспечно, в бесстражье. Да не в том дело. Видел я поля потоптанные, веси выжженные, кости русских людей на пепелищах. Волчьи пиры видел. Этого простить орде нельзя!
Дмитрий Костянтинович молчал, чувствовал — слова Семена против воли запали в сердце. Этого простить нельзя! Перевел взгляд на Боброка.
— Что будем делать, воевода?
Боброк встал.
— Сам видишь, княже, у татар не все ладно. В это место и бить надо. Отряди рать небольшую, но людей смелых, пусть зайдут тайно в тыл орде. Ударим в единый час и с тыла и в чело. Голову заложить готов — Булак–Темир покажет нам спину…
Князь задумался.
— Хитро! Говоришь, в тыл идти рати небольшой, но смелой?
Боброк кивнул.
Князь усмехнулся.
— Ну, коли так, сам бог велел послать на такое дело московский полк. Рать ты привел малую, но сам же хвалился, что москвичи — народ смелый, — оглянулся на Бориса, — так я рассудил?
— Вестимо так! Воеводе Боброку ту рать вести. Слава о нем идет, ну, а мы, грешные, в чело Булак–Темиру ударим.
Будто и не замечая язвительных усмешек князей, Боброк сказал просто:
— Будь по–вашему.
18. УТРО НАД РЕКОЙ ПЬЯНОЙ
Высокие травы в лесной низине отяжелели от утренней росы. Боброк стоял под сосной, внимательно поглядывал на светлевшее небо. Рядом стоял боярин нижегородский, опустив голову и поглядывая на мокрые, потемневшие сапоги Боброка. Бормотал он что–то маловразумительное: дескать, прислан он от князя Дмитрия Костянтиновича в помочь воеводе Московскому, чтоб воевода ненароком условного часа не пропустил. Боярин явно робел. Воевода его почти не слушал: приехал боярин, и ладно. Пусть стоит.