Зорро
Шрифт:
– Не может быть, – пробормотал он, ошалело уставившись на белый кружок, перечеркнутый воинственными усиками стрелок, – взгляните на свои, падре!
В ответ раздался характерный щелчок, а вслед за этим послышался недоуменный голос падре Иларио.
– Сколько на ваших, сеньор? – поинтересовался он, оборачиваясь к дону Росендо с раскрытыми на ладони часами.
– Четверть первого, – прошептал дон Росендо, опасливо склоняясь ухом к циферблату.
– Идут? – нетерпеливо спросил падре, сбрасывая капюшон на затылок и поднося к виску золотую луковицу своего хронометра.
– Да, – коротко кивнул дон Росендо, подняв голову.
– Мои тоже… – растерянно пробормотал падре. – Но этого не может быть!..
– Чего не может быть? – спросила Касильда, нагнавшая их на своем муле.
– Скажи, сестра, – обернулся к ней дон Росендо, – сколько примерно было на твоих часах в тот миг, когда Микеле ткнулся мордой в поваленное поперек тропки бревно?
– Минут пять после полудня, не больше, – сказала Касильда. – Незадолго до этого я сверила свои часы по солнцу, достигшему зенита…
– А теперь взгляни на них, – коротко приказал дон Росендо.
Касильда расстегнула ворот шелковой блузки и вытянула изящный золотой медальон на цепочке, исполненный в виде украшенного изумрудами сердечка. Крышка щелкнула, и вслед за этим раздался уже знакомый дону Росендо возглас.
– Этого не может быть!.. – воскликнула девушка, потрясая часиками над ухом. – Неужели вся эта перепалка и вообще все, что здесь случилось, заняло всего десять минут?..
– Какие десять?! – перебил дон Росендо. – Вспомни, сколько всего мы сделали уже после того, как пальба закончилась?.. Сколько возились с нашими лошадьми и вьюками, прежде чем снова тронуться в путь?
– Ты хочешь сказать, что он остановил время?.. – прошептала Касильда, подъезжая к брату.
– А как объяснить это иначе? – в свою очередь спросил тот. – Впрочем, может быть, у падре есть какие-нибудь соображения на этот счет? Говорите, падре, не стесняйтесь, здесь все свои… – И дон Росендо с вызовом обернулся к священнику, сидящему на своем ослике и задумчиво постукивающему ногтем по выпуклой крышке хронометра.
Но падре Иларио молчал, словно не расслышав обращения, и поднял голову лишь тогда, когда дон Росендо подъехал к нему вплотную и громко повторил свой вопрос.
– Соображения насчет времени? – пробормотал святой отец, глядя сквозь дона Росендо светлыми и как будто ослепшими глазами. – Да-да, у меня есть соображения… Голова еще соображает – вот!
И тут же, как бы в доказательство своих слов, падре резким движением головы скинул на спину капюшон и довольно громко постучал себя по лбу костяшками пальцев.
– И что же она… соображает? – спросил дон Росендо, с тревогой вглядываясь в прозрачные как слюда глаза священника.
– А то, что это… – медленно, растягивая каждое слово, заговорил падре, – был не человек, а черный сгусток самой Вечности, принявший человеческий облик! А что есть жизнь человека в сравнении с Вечностью?.. Капля воды в безбрежном океане!.. Песчинка в бескрайней пустыне!.. Пылинка в смерче вулканического пепла!..
По мере продолжения своей речи падре привставал на стременах, а дойдя до последнего восклицания, так возвысил голос, что слово «пепла» раскатилось по всей эвкалиптовой роще и вернулось назад в виде отрывистого запинающегося лая. Фраза «черный сгусток Вечности», по-видимому, тоже оказала некоторое воздействие на священника; его глаза потемнели и теперь сверкали из глубины глазниц, как два черных агата, ограненных и ошлифованных искусным ювелиром.
– Падре, вы в порядке? – спросил дон Росендо, осторожно касаясь его руки.
– Я?.. – Падре Иларио прервал свое невнятное бормотание и взглянул на дона Росендо необыкновенно ясным и проникновенным взглядом. – Да-да, я в полном порядке, можете не беспокоиться, теперь я все знаю, все… Сгусток Вечности, черная дыра, пустота, где души грешников исчезают без возврата… Вы меня понимаете?.. Вы понимаете, о чем я говорю?
– Да-да, конечно… – нерешительно начал дон Росендо, но его слова, по-видимому, не дошли до сознания священника. Тот вновь упрятал голову в капюшон, отвернулся и, слегка стукнув пятками в мохнатые бока Микеле, затрусил на своем ослике по тропинке валкой неторопливой рысцой. При этом он еще продолжал что-то бормотать, но выделить в этом полубредовом потоке какие-то отдельные слова было уже совершенно невозможно. Но дон Росендо и не стал утруждать себя этой непосильной, да и в сущности уже не очень интересной для него задачей. Другая мысль подобно вспышке молнии внезапно озарила его затуманенный мозг, высветив и сблизив между собой некоторые обстоятельства последних двух суток. Он вдруг вновь вспомнил фокус дона Диего с голубиным яйцом, его проделку с шаровой молнией, и странное, тревожное подозрение стало буквально по ниточкам, по волоконцам сплетать в его душе сеть доказательств и улик, подобную той, что вьет искусный сыщик для поимки неуловимого преступника. Дон Росендо стал вспоминать все свои встречи с доном Диего от почти случайного знакомства в таверне Мигеля Карреры до его возвращения на ранчо среди ночи под проливным дождем; картинки эти тут же оживали в его памяти, окрашивались в цвет табачного дыма, неба, пыли из-под копыт укрощенного Торнадо… Дон Диего вновь что-то говорил в своей небрежной полушутливой манере, и в его речах то и дело проскакивало издевательское восхищение подвигами Зорро: клоун, фигляр, площадной шут… Дон Росендо вспомнил, что даже тогда, когда он заметил дону Диего, что увести такого неистового жеребца, как Торнадо, мог только искуснейший наездник, тот насмешливо возразил, сказав, что единожды укрощенный конь подобен девице, потерявшей невинность: ее лоно уже познало сладость греха, и потому опытный в амурных делах сеньор никогда не спутает ее гордую с виду неуступчивость со стойкостью убежденной девственницы.
Такое сравнение показалось дону Росендо не то чтобы несколько фривольным, но как бы приглашающим его к беседе на весьма тонкие и щекотливые темы, которые, в свою очередь, либо возвышают разговор до уровня философских обобщений, либо низводят его на ту степень откровения, которую принято называть «жеребятиной». Дон Росендо был не особенно искушен в вопросах философии, прямо заявляя, что «жизнь такова, какова она есть», но когда он высказал свое убеждение дону Диего, тот откровенно расхохотался и, не вступая в дальнейший спор, просто хлопнул дона Росендо по плечу в знак своего полного с ним согласия. Съезжать в «жеребятину» он тоже не стал, потому что в этот момент они как раз поднялись на внутреннюю галерею второго этажа и едва не столкнулись с Касильдой, выглянувшей из двери спальни при звуках их шагов. Дон Диего даже как будто смутился при виде молодой девушки в шелковом халате поверх белой ночной сорочки, но тут же взял себя в руки и весьма галантно извинился перед ней за невольно причиненное беспокойство. Дон Росендо вспомнил, что тут же вступился за своего нового друга, заявив, что если бы не хладнокровие гостя, сон Касильды мог бы быть нарушен гораздо более существенным образом, на что дон Диего лишь замахал руками, сказав, что когда человек знает природу явления, оно становится для него не более опасным, нежели очковая змея, мирно покачивающая своей смертоносной головкой в такт движениям укротителя. Дон Росендо попытался что-то возразить на это утверждение, низводящее подвиг дона Диего на уровень площадного трюка, но тот прервал его на полуслове и, вновь извинившись перед Касильдой, в изысканнейших выражениях пожелал ей спокойной ночи. Сестра с легким поклоном исчезла в дверях, затем из мрака возник падре в образе Иоанна Предтечи, а когда весь этот морок исчез, в руке дона Росендо уже трепыхался мокрый птенец. Еще дон Росендо вспомнил, что в ту ночь, прежде чем положить часы на ночной столик в изголовье постели и задуть огонек коптилки, он взглянул на циферблат и с удивлением отметил, что стрелки указывают на полночь. Это показалось ему странным, ибо по его «внутренним часам» времени должно было быть больше примерно на час. Впрочем, это несоответствие объяснилось очень просто: стоило дону Росендо поднести часы к уху, как он тут же понял, что они стоят.
«Но с какой стати они вдруг встали? – размышлял он теперь, покачиваясь в седле. – Ведь когда я снял заднюю крышку, чтобы убедиться в исправности механизма, то первое, что бросилось мне в глаза, была взведенная до упора пружина и маятник, пришедший в движение прежде, чем я успел коснулся его оси острием своей бриллиантовой заколки. А когда я захлопнул крышку и вновь глянул на стрелки, они показывали уже четверть второго, при том, что я их не подводил. Странно, очень странно…»
Занятый всеми этими размышлениями, дон Росендо почти не обращал внимания на перемены природных декораций, обступавших узкую и все менее заметную среди ковра листьев тропку. Эвкалиптовая роща сменилась болотистой низиной, где почва смачно чавкала под лошадиными копытами, а среди перевитых лианами древесных крон с визгом носились стаи мартышек. Этот гвалт почему-то страшно возмутил Микеле, который вдруг встал и, запрокинув морду, огласил душный влажный воздух такими жуткими воплями, что мартышки вихрем взмыли чуть ли не под самые небеса и даже несколько притихли, словно опасаясь, что страшный зверь не ограничится криком, а вскарабкается по стволу и произведет страшные опустошения среди обезьяньего племени. Микеле, разумеется, никуда не полез, но его крик весьма кстати вывел из задумчивости падре Иларио, который вдруг остановился и дал знак остальным последовать его примеру. Все замерли и невольно прислушались к верховому шелесту древесных крон и тихому согласному звону бесчисленных кровососов, надоедливым роем окружавших всадников на протяжении всего пути.
– Что случилось, падре? – прошептал дон Росендо, замыкавший шествие.
– Пока как будто ничего, – тихо, одними губами, пробормотал священник, обернувшись назад, – но мы уже близко, и потому я бы хотел принять некоторые меры предосторожности…
– В таких делах это никогда не помешает, – добавила Касильда, оглядываясь по сторонам.
Но падре Иларио уже не слушал. Он вынул из-за пояса мачете, подтянул к себе ближайшую лиану и несколькими ударами вырубил из нее бурый одеревеневший кусок примерно в треть человеческого роста. Получилась довольно увесистая шишковатая дубинка, вполне пригодная для того, чтобы ударом по голове оглушить человека среднего телосложения примерно на час-полтора. Дон Росендо еще раз прислушался, завертел головой и даже достал револьвер, чтобы упредить внезапное нападение, но падре не проявлял никаких при– л знаков беспокойства, если не считать того, что он перевел своего ослика на самый медленный шаг и слегка привстал в стременах, вглядываясь в гнилые болотистые сумерки, висевшие над тропкой даже в ясный послеполуденный час. Вдруг ослик остановился, падре взмахнул дубинкой и с силой метнул ее вперед, словно поражая невидимого для своих спутников врага. И не успел дон Росендо охнуть от изумления, как невидимый враг действительно обнаружил свое присутствие; дубинка вдруг словно наткнулась на прозрачную стенку, раздался звук, подобный звону гитарной струны, и в тот же миг в склонившееся над тропкой дерево вонзилась короткая, густо оперенная стрела. Падре тронул пятками бока Микеле, подъехал к дереву и, выдернув стрелу, стал внимательно разглядывать ее наконечник.