Зорро
Шрифт:
– Вы хотите сказать, что они не думают скрывать свое присутствие? – усмехнулся тот. – Но я могу предположить и такой вариант, что они вообще не рассчитывали на то, что кто-то из нас доберется до цели нашего путешествия… Что вы на это скажете?
Но дон Росендо как будто не расслышал его вопроса. Он стоял уже на самом краю поляны и, почти не скрываясь от чужих глаз, зачарованно вглядывался в ближайшего истукана, слегка накренившегося в направлении заходящего солнца. Крен этот образовался, по-видимому, от того, что кто-то сперва выкопал у основания каменного идола довольно глубокую яму, но, не обнаружив ничего любопытного или ценного, кое-как забросал ее рыхлой землей, перемешанной с прелыми листьями и ветками. Впрочем, это обстоятельство почти не обратило на себя внимания дона Росендо; его, скорее, вогнал в некое подобие столбняка вид самого истукана, представлявшего собой довольно высокий, почти в три человеческих роста, каменный столб, сплошь покрытый глубокой резьбой, издали выглядевшей как грубый причудливый орнамент. Точнее, чудовищный, нежели просто причудливый, ибо ум и память дона Росендо при всем своем усилии отказывались сопоставить рельефные изображения с чем-либо виденным ранее. Каменные змеи, хвосты которых исчезали в челюстях диких свиней, сами пожирали птиц, рыб и прочую мелкую живность, водяные удавы тугими кольцами обвивали изломанные туловища обезьян и ягуаров, мертвой хваткой вцепившихся в глотки и глаза друг друга, а над всем этим пиром разъяренной плоти возвышалась оскаленная морда, сжимавшая в зубах отрубленную человеческую голову. При этом неизвестные каменотесы оставили кое-где между телами ромбовидные каменные площадки, заполнив их кружками, точками и насечками, составлявшими некое подобие надписей на незнакомом дону Росендо языке.
Однако последнее обстоятельство ничуть не охладило природную любознательность молодого человека; напротив, он настолько увлекся поиском закономерностей в расположении черточек и кружков, что, казалось, совершенно не слышал предостерегающего шепота падре и вздрогнул лишь тогда, когда за его спиной прозвучал негромкий, но весьма знакомый голос.
– Какая встреча! – насмешливо воскликнул дон Диего, внезапно, как из воздуха, возникший рядом с доном Росендо. – Вы не находите ничего странного в том, что два человека буквально нос к носу сталкиваются в такой глуши?
– А вы? – спросил дон Росендо, оборачиваясь к своему странному приятелю.
– Меня уже трудно чем-либо удивить, друг мой! – усмехнулся дон Диего, пристально взглянув на своего собеседника. – В здешних краях порой случается такое, что превосходит самое смелое воображение, да-да!.. Вы согласны? Или вам требуются еще какие-то доказательства?
– От вас?! – дон Росендо даже присвистнул от такого предположения. – О нет, все что угодно, только не ваши фокусы!..
– Какие фокусы? – искренне удивился дон Диего. – Неужели вы думаете, что моих слабых сил хватит на то, чтобы пойти против законов природы? И в таком случае почему вы не считаете фокусом полет обыкновенной ночной мыши?
Дон Росендо хотел было что-то ответить, но не успел он открыть рот, как из-за каменного истукана показалось бледное вытянутое лицо падре Иларио.
– Ночная мышь – отродье сатаны! – воскликнул тот, потрясая жилистым кулаком.
– Сдаюсь! – весело рассмеялся дон Диего. – С сатаной мне не справиться!
От такого ответа падре впал в задумчивость, и дон Росендо, желая заполнить возникшую паузу, вновь обратился к дону Диего.
– Как вы здесь очутились, сеньор Диего? – спросил он, оглядываясь по сторонам в поисках верховой лошади, которая должна была бы доставить сюда его собеседника.
– Случайно, совершенно случайно, уверяю вас! – с жаром воскликнул дон Диего. – Любовь к прогулкам, так, от нечего делать, когда бросаешь повод и, положившись на чутье своего коня, отдаешься случайным, никак не связанным между собой мыслям и воспоминаниям…
На этом дон Диего умолк и остановил рассеянный взгляд на каменной маске, венчающей вершину жуткого обелиска. Дон Росендо хотел было сказать что-либо в таком же духе, но тут за его спиной раздался звонкий насмешливый голос Касильды.
– А вы, дон Диего, случайно, не пишете стихов? – воскликнула молодая девушка, подъехав к собеседникам на своем тонконогом муле.
При ее приближении дон Диего снял шляпу и, отступив на полшага, отвесил Касильде низкий церемонный поклон.
– Убог мой дар и голос мой негромок, – нараспев прочел он, выпрямившись и вновь надев шляпу, – но, может быть, и на земле мое кому-нибудь любезно бытие!..
– Прекрасно! – воскликнула Касильда. – Если одинокие прогулки навевают вам такие строки, то…
– Моей лошади скучать не приходится, я угадал? – со смехом перебил ее дон Диего. – Но, увы, стихи не мои, а так как мне никогда не достичь столь чудного сочетания этой почти воздушной прозрачности формы с бездонной глубиной мысли, то я и не осмеливаюсь пускаться в такое рискованное предприятие, как сочинительство…
– Я не узнаю вас, сеньор! – лукаво прищурился дон Росендо. – За последние четверть часа вы дважды признали свое поражение, даже не обнажив оружия!
– Перед сатаной и гением мои силы столь же ничтожны, как наша жизнь перед бесстрастным ликом Вечности, – сказал дон Диего, смиренно опуская взгляд и похлопывая по пыльным сапогам тонким кожаным хлыстиком.
«На чем же он, однако, приехал?» – вновь задался вопросом дон Росендо, глядя на высоких каменных идолов, беспорядочно торчащих по всей поляне среди черных корявых пеньков и куч хвороста, оставленных неизвестными дровосеками. Хворост уже успел потемнеть и даже покрыться кое-где белесыми пятнами плесени, среди которых тут и там мелькали изумрудные огоньки свежих побегов, выскочивших из спящих почек под благодатной сенью разразившихся дождей. Пни тоже успели оправиться от смертельных ударов мачете и выпустить целые снопы молодых побегов, похожих на пучки стрел, опушенных серебристыми перьями райских птиц, тускло поблескивавших в лучах заходящего солнца. «Однако ребята славно поработали на этой полянке», – подумал дон Росендо, глядя на густые переплетающиеся дебри, обступавшие капище плотной, почти непроницаемой для света стеной. Сама поляна была вытянута с запада на восток в виде огромного наконечника и обставлена истуканами так, что в лучах заходящего солнца их тени накладывались друг на друга, образуя почти сплошную сумеречную вуаль, кое-где перебитую алыми пятнами света с извилистыми краями. Пятна эти составляли причудливый узор, напоминавший шкуру ягуара, но если рисунок на шкуре всегда остается одним и тем же, то здесь, по мере того как солнце опускалось все ниже, одни пятна затягивались сумраком, а другие возникали из ничего, подобно следам крови, проступающим сквозь тонкое полотно, наброшенное на тело приговоренного, расстрелянного целым взводом жандармов. В какой-то миг глаза дона Росендо вдруг усмотрели в расположении этих пятен некую систему, но тут солнце чуть соскользнуло и ритмичный узор вновь сменился беспорядочной цыганской пестротой: юбки, шали, блузы, мониста…
Дон Росендо даже встряхнул головой и потер лоб, словно избавляясь от наплывающего наваждения, но в ответ на эту меру оно не только не рассеялось, но, напротив, обогатилось чешуйчатым шелестом бубнов и приглушенными гортанными воплями, то звучавшими в такт ударам колотушек, то рассыпавшимися сами по себе. Варварские эти звуки доносились из лесу, но, так как невидимый хор то затихал, то усиливался, понять, в каком направлении двигаются певцы, было довольно затруднительно. Впрочем, не прошло и четверти часа, как эта загадка разрешилась сама собой: голоса сменились частым стуком топоров по коре, деревья на дальнем краю поляны затрепетали, пара толстых стволов рухнула, увлекая за собой спутанные связки лиан, и из образовавшейся просеки райскими птицами вылетели четыре смуглые танцовщицы в широких шелковых шароварах и переливающихся блузах с длинными складчатыми рукавами. Танцовщицы лихо колотили в бубны и так сильно отталкивались от земли босыми ногами, что обращались в некое подобие прядильных веретен, обмотанных радужными шелками. Следом за ними из лесу выступили полдюжины полуобнаженных сеньоров, обильно украшенных перьями и браслетами. Мужчины сжимали в мускулистых руках короткие боевые палицы и круглые пробковые щиты, их ноги выколачивали по земле глухую чечетку, а ярко накрашенные рты, усаженные черными зубами, были широко раскрыты и издавали жуткие вопли, от которых по позвоночнику дона Росендо невольно зазмеился мятный холодок. Представление могло быть как обычным, вполне безвинным карнавалом, так и прелюдией к человеческим жертвоприношениям, где жертву можно было определить в согласии с одним из основных законов аристотелевой логики: исключенного третьего.
«А что, если это провал во времени? – мелькнула тревожная мысль. – В одном из местных преданий, кажется, говорится что-то об идольском капище, создатели которого умудрились соединить начало и конец некоей незримой сущности, вроде той, что определяет путь дерева от плода до умершего ствола. Дерево ничего не знает о времени, следовательно, его миг равен вечности, так же, как миг этих исступленных плясок, где каждое движение столь отточено, что кажется выбитым в камне. И чем тогда линии резьбы на истуканах отличаются от линий движения живых человеческих тел? Но живых ли?..»