Зорро

Волков Александр И.

Но этой надежде сбыться было уже не суждено; к тому времени, когда последний узник сбросил ненавистные оковы и вместо благодарности разразился яростной бранью – под гримом скрывался дон Манеко, – черный плащ уже перестал мелькать между деревьями.

«Но что за причины заставляют этого благородного сеньора так упорно скрывать свой облик? – с отчаянием подумал дон Росендо о таинственном освободителе. – Или он боится чрезмерных изъявлений благодарности, не любит окружать себя людьми, которые вечно будут считать себя его должниками?.. Что ж, такая позиция делает ему честь, но не обязывает меня оставить попытки разгадать эту тайну».

Однако это дело, по-видимому, откладывалось как минимум до следующей встречи с облаченным в черное незнакомцем.

Исполнив то, ради чего он возник из лесной чащи, Зорро вновь исчез, пометив несколько пальмовых стволов характерными угловатыми росчерками. Зато неожиданно очнулся от своего недомогания дон Диего; к тому времени, когда дон Росендо и Касильда вернулись к своим местам в освобожденной колонне, сеньор де ла Вега уже сбросил с себя остатки маскарадного одеяния и предстал перед братом и сестрой в своем обычном, хотя и несколько потрепанном, облачении. На его голове даже красовалось довольно обширное, но совершенно неизвестно откуда возникшее сомбреро, укрыть которое среди лохмотьев было бы довольно затруднительно. Но по сравнению с загадкой Зорро эти неувязки представлялись дону Росендо столь ничтожными, что он даже не дал себе труда поразмыслить над внезапными метаморфозами своего приятеля. К тому же в нем опять стало непроизвольно подниматься раздражение, а когда дон Диего, рассмотрев на пальмовом стволе резкую пометку их освободителя, весьма небрежно обронил что-то в том смысле, что «они втроем уже достаточно сделали для того, чтобы действия господина Зорро увенчались успехом», дон Росендо едва удержался от резкости.

«Молчал бы лучше! – подумал он, с трудом подавляя свой импульс. – Сидел, как истукан, пока этот благородный сеньор рисковал жизнью ради нашего спасения!.. И не просто сидел, а еще, наверное, обольщал Касильду, пользуясь их относительным уединением!.. Бил на жалость, зная, что женское сердце так чувствительно к чужим страданиям… Но когда же это все у них началось? Не иначе как в те дни, когда я лежал в беспамятстве после той проклятой корриды, будь она неладна!..»

Но, несмотря на эти неприязненные мысли, дон Росендо держался так, словно никаких недоразумений между ним и доном Диего нет и быть не может. К тому же сеньор де ла Вега, как про себя с некоторых пор стал называть его дон Росендо, не подавал никаких поводов для подозрений или недовольства; более того, его поведение во все дни, пока путники возвращались в окрестности Комалы, можно было считать безупречным во всех отношениях.

Прежде всего дон Диего полностью опроверг подозрения дона Росендо относительно своей недостаточной храбрости. Дело в том, что известие о расстреле конвоя и бегстве целой колонны потенциальных рабов довольно скоро дошло до хозяев рудников, и те незамедлительно снарядили погоню за изнуренными беглецами. Свежие силы и знание местности позволили преследователям довольно быстро перекрыть возможные отступные пути и посредством неожиданных наскоков и засад заставить почти безоружных беглецов пуститься на поиски относительно безопасных маршрутов.

И в этих условиях дон Диего оказался на высоте. Он не только двигался впереди колонны, но зачастую упреждал нападавших, обнаруживая их близкое присутствие по едва уловимым, но тем не менее несомненным приметам. Его интуиция порой приводила дона Росендо в недоумение, которое вскоре переросло в тщательно скрываемый восторг, ибо восторг предполагает поклонение, а дон Росендо с его молодым честолюбием предпочитал оставаться внутренне свободным человеком. При этом уже к концу первого дня пути его внешнее подчинение более опытному и старшему стало очевидно не только для него самого, но и для Касильды, которая, впрочем, постаралась пощадить самолюбие брата, заметив ему как бы между прочим, что в данной ситуации такое поведение будет для всех наиболее уместно.

Дон Росендо хотел бы уточнить, кого она подразумевает под «всеми», но тут же одернул себя за эту глупую попытку вызвать сестру на совершенно ненужный в силу своей банальности разговор. И так. было

ясно, что речь идет о доне Манеко, его слуге Жероме и падре Иларио, уже почувствовавших, что между приятелями назревает некий конфликт, и потому весьма внимательно, хоть и почти незаметно, наблюдавших за развитием их отношений, когда представлялась возможность.

Но опасности отступления по враждебной местности вскоре исключили ее; колонна разбилась на маленькие группки, составившиеся по принципу если не взаимных симпатий, то, по крайней мере, относительно близкого и длительного предыдущего знакомства. Так рядом с доном Диего вполне естественным образом оказались дон Росендо с сестрой, а также падре Иларио и индеец Тилькуате с несколькими своими соплеменниками. Теперь роли несколько переменились: Тилькуате взял на себя обязанности проводника, без малейших возражений предоставленные ему доном Диего, остальные же ограничились тем, что во время движения и ночлегов обеспечивали безопасность их маленькой и почти безоружной группки.

А пренебрегать этим нельзя было ни в коем случае: лес и речная долина служили прибежищем сбежавшего с ртутных рудников сброда, для которого чужая жизнь могла служить лишь средством для поддержания собственной. Пару раз в ночи дон Росендо был едва ли не на волосок от гибели, но развившееся чувство опасности и чуткий сон выручали его, не позволяя разбойникам застать молодого человека врасплох. А так как самые сильные и чуткие всегда располагались на ночлег с таким расчетом, чтобы ночные бродяги не могли незаметно просочиться сквозь их заградительное кольцо, то после пробуждения и короткой схватки дон Росендо мог уже практически не опасаться за жизнь собственной сестры.

Ее отношение к дону Диего также не вызывало особых опасений; во всяком случае, внешне «влюбленные», – а дон Росендо с какого-то времени стал для краткости именно так объединять в уме дона Диего и Касильду, – не переступали грань допустимых в этих обстоятельствах приличий. При этом дон Росендо практически прекрасно отдавал себе отчет в том, что если такое чувство возникло, если между молодыми людьми уже проскочила искра взаимной симпатии, то угаснуть просто так, сама по себе, она не может. Разумеется, он вправе при возвращении на ранчо нагородить между влюбленными множество внешних препятствий: отказать дону Диего от дома, не допускать появления сестры в общественных местах, короче, зажить полными затворниками или даже, если это не поможет, на некоторое время отослать Касильду назад, в Англию, но прежде чем приступить к осуществлению подобных планов, следовало все же убедиться, что чувство дона Диего – не что иное, как светская, ни к чему не обязывающая игра, которая может иметь весьма дурные последствия.

Все эти опасения почти вытеснили из головы дона Росендо воспоминания о «кладе Монтесумы», точнее, о случайно подслушанных на ночном капище разговорах. И дело здесь было даже не столько в том, что реальность существования этих несметных сокровищ с той ночи представилась дону Росендо несомненной, а в том, что факт их наличия и принципиальной доступности невольно обязывал к каким-то действиям: слежке, расспросам, собиранию всяческих нелепых слухов, указаний, примет и, в конечном счете, организации самого поиска.

Проделать все это втайне от окружающих владения дона Росендо плантаторов не представлялось возможным, тем более что по отдельным намекам можно было заключить, что клад находится где-то на его землях, и это обстоятельство не могло не привлекать к поведению молодого человека пристального внимания соседей, хотя бы того же сеньора Уриарте. «Падре Иларио тоже наверняка не захочет остаться в стороне, – продолжал размышлять дон Росендо. – Что ему стоит сочинить обращение к папе римскому, в окружении которого уж наверняка найдутся „крючки“ похлеще Остина, которые сумеют обернуть дело так, как если бы „клад Монтесумы“ уже в момент его захвата отрядом Кортеса сделался законной принадлежностью испанской короны и был оставлен в этих краях лишь на временное хранение».