Зорро
Шрифт:
– Нет, так мы ничего не добьемся, – бормотал дон Росендо, накрывая жестяным колпачком чуть коптящее пламя оплывшего воскового огарка.
Спальня погрузилась во тьму, а дон Росендо еще долго лежал с открытыми глазами, перебирая в голове способы, которыми можно было бы выудить из дона Диего столь рискованное, но явно назревшее признание. В конце концов, этот человек ухаживает за Касильдой! Разволновавшись, молодой человек уже представлял себе не только объяснение, но и сцену в церкви, где падре Иларио торжественно объявит, что брак дона Диего и Касильды свершился и на грешной земле, и на ослепительно чистых небесах.
«Наше совместное могущество возрастает, – продолжал рисовать воображаемое будущее дон Росендо, – это, разумеется, не устраивает дона Манеко, тот, естественно, стремится всячески воспрепятствовать этому браку, и в тот момент, когда молодожены выходят из церкви…»
В этот момент должно что-то произойти!.. Что-то непредвиденное, ужасное, что-то такое, что не может благополучно разрешиться без вмешательства Зорро!.. Но где он? Не может же дон Диего публично выхватить свою руку из-под локтя новобрачной и, закрыв пол-лица загодя припасенной черной маской, вступиться за жизнь и честь как своей молодой жены, так и самого себя?! Опять тупик. Итак, либо дон Диего женится на Касильде, и тогда благородный Зорро навсегда покидает эти места, либо таинственный всадник продолжает держать в узде местных негодяев, а дон Диего переходит на положение вечного друга и платонического воздыхателя доньи Касильды. Либо… Но эта последняя мысль пришла к дону Росендо уже в полусне, и додумать ее в деталях он решил после пробуждения.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава 1
Пробуждение молодого человека было настолько ужасным, что думать о чем-либо он был просто не в состоянии. Это было даже не пробуждением в обычном смысле этого слова; дону Росендо казалось, что его со всех сторон охватывают липкие щупальца гигантского спрута, что чудовище вытягивает из него все жизненные силы своими мерзкими присосками, а его хищно загнутый клюв вот-вот доберется до его шеи и вопьется в клокочущую сонную артерию. Каким-то чудом дону Росендо удалось извлечь кинжал из ножен на поясе, но стоило ему обрубить щупальце, как из кровавого обрубка тут же выбрасывался целый сноп свежих змееподобных хлыстов, с новой силой впивавшихся в его измученное тело. Казалось, исход этой неравной борьбы предопределен; с каждым мгновеньем спрут все глубже и глубже увлекал свою жертву в морскую пучину, и надежд на спасительный глоток воздуха становилось все меньше и меньше.
Но временами боль и удушье отступали, смерть медлила, спрут сам поднимался к поверхности воды, и тогда перед глазами умирающего начинали мелькать знакомые лица: Касильда, Тилькуате, его жена Хачита, падре Иларио, который не просто возник из ослепительного солнечного ореола, но и вполне внятным голосом предложил дону Росендо исповедоваться и получить отпущение грехов. Дон Росендо попытался вспомнить свой самый большой грех, боясь, что времени на перечисление всех просто не хватит, но тут спрут опять сжал его в своих мерзких объятиях и стал вновь медленно погружаться в жаркую липкую зыбь. Сквозь рябую поверхность воды дон Росендо увидел, как размытый диск солнца вдруг обратился в шаровую молнию. Молния опустилась, пробила волнистую рябь и стала приближаться к дону Росендо, обдавая его воспаленную голову ровным, постепенно нарастающим жаром. Но в тот миг, когда череп его уже, казалось, готов был лопнуть, подобно помещенному в печь кокосовому ореху, огненный шар сжался до размеров голубиного яйца и опустился на раскрытую ладонь молодого человека.
Жар и боль внезапно отступили, дон Росендо посмотрел на свою ладонь и действительно увидел на ней голубиное яйцо, светящееся таким ровным голубоватым светом, словно оно было выточено из топаза и ошлифовано искусным ювелиром. Но вдруг на поверхности яйца показалась крошечная трещинка, следом другая, и вскоре вся красота драгоценного изделия была безнадежно испорчена целой паутиной разломов, опоясывающей яйцо по всему поперечнику. Дон Росендо шевельнул рукой, скорлупки распались, и на ладонь его вывалился неуклюжий большеголовый птенец с мокрыми угловатыми крылышками. Он тут же, вопреки окружавшей их морской пучине, стал обсыхать, расти, встал на чешуйчатые лапки, затем поднял морщинистые пленочки век, сделал пробный взмах уже полностью оперенными крыльями и стал кругами подниматься к золотистой поверхности воды.
«Молния, яйцо, голубь – где-то я это уже видел, но где?.. Когда?.. – лихорадочно заметались воспоминания в голове дона Росендо. – Да, вспомнил: ночь, гроза, дон Диего, яйцо, голубь и далеким эхом звучащая фраза: он найдет меня, если с вами приключится какая-либо беда… найдет… найдет… На это вся надежда!..»
Голубь прорвал водный покров и исчез, растворившись в солнечном свете, а на дона Росендо стали опять наваливаться яркие и, казалось бы, совершенно не связанные между собой видения. То весь мир заслонял словно вырубленный из красного дерева лик Тилькуате, затем среди кактусов замелькали какие-то темные полуночные всадники, их смыла грохочущая стена водопада, сквозь которую глаза дона Росендо высмотрели темный овал входа в скальную пещеру. Но тут сердце молодого человека стала сжимать чья-то ладонь, причем так сильно, что дон Росендо как будто увидел со стороны жилистый кулак и темную кровь, выступающую между костистыми пальцами. Но нет, это был не он, это был его двойник, распластавшийся у подножия каменного истукана, богато изукрашенного золотом и драгоценными камнями. Истукан стоял в глубине пещеры, окруженный уродливыми звероподобными идолами, отлитыми из чистого золота.
«Клад Монтесумы», – не только подумал, но даже, как ему показалось, прошептал дон Росендо запекшимися губами. Но больше он не успел ничего сказать; из-за каменного истукана вдруг выдвинулась рослая темная фигура, она взмахнула рукой над распростертым у подножия двойником, раздался короткий истошный вопль, хруст ребер, в лицо дону Росендо широкой струей брызнула кровь, а чья-то рука словно вывернула его наизнанку. Затем глаза молодого человека затопила полная непроницаемая тьма.
Кажется, это была смерть. Во всяком случае потом, через какое-то время после выздоровления, дон Росендо не раз вспоминал этот миг и каждый раз как бы заново переживал страшное погружение во тьму, прекрасно понимая при этом, что настоящая безвозвратная человеческая смерть скорее всего происходит именно таким образом. И все же не этот момент был главным в его воспоминаниях после выздоровления: пещера с золотыми идолами, сверкающая драгоценными камнями, пещера, вход в которую прикрывал занавес водопада, – это видение возникало перед глазами так ярко, словно оно предстало не в горячечном бреду, а в живой действительности, куда каким-то непонятным образом был помещен его принесенный в жертву двойник. А в том, что это было жертвоприношение, дон Росендо не сомневался. Как не сомневался и в том, что видение заваленной драгоценностями пещеры действительно пришло к нему из реальной жизни, а не было плодом лихорадочного бреда. Он даже вспомнил слова «клад Монтесумы», по-видимому, все же произнесенные им перед погружением во тьму.
Но кто мог их слышать? Вернувшись к свету, дон Росендо увидел возле ложа дона Диего и Касильду. Они сидели в ногах по разные стороны постели больного, но взоры их, как успел заметить дон Росендо, были обращены друг на друга, а руки на спинке кровати лежали так близко, что будь это натертые шерстью эбонитовые палочки, между ними наверняка уже проскочила бы не одна электрическая искра. «Слышали они или нет? – думал дон Росендо, стараясь тем самым отвлечься от воспоминаний о весьма недвусмысленном положении, в каком его пробуждающийся из забытья взгляд застал молодую пару. – Но даже если и слышали – что из того? Сестра вряд ли сообразила, о чем идет речь, а дон Диего вполне мог решить, что я просто попал под влияние местной легенды и в предсмертном бреду связал с ней мечты об уже навеки утраченном счастье. Бред, одним словом. Для них, но не для меня. Клад существует, я в этом убежден, более того, он достижим. А раз так, то я просто обязан сделать все возможное, чтобы эти несметные сокровища не попали в нечистые руки!..»
А в том, что эти руки не просто существуют в округе, но и отнюдь не бездействуют, дона Росендо убедили события, произошедшие в округе за время его тяжелой, но, к счастью, непродолжительной болезни. Кто-то вновь добрался до капища и учинил там такое дикое побоище, что от более чем полусотни каменных идолов остались лишь груды щебенки, годной разве что на то, чтобы вымостить ею центральную площадь столицы штата Комалы. «Но где мы тогда будем проводить наши традиционные праздники с непременными корридами и родео? – спрашивал недоумевающий репортер, поместивший свою краткую заметку о погроме на капище прямо под изображением хорошо памятной дону Росендо лесной поляны. Заканчивалась заметка весьма прозрачными намеками на то, что организовать такой погром было бы, наверное, под силу лишь какой-то довольно сплоченной и, мало того, воодушевленной некоей идеей организации. Не догадаться, что под словом „организация“ следует понимать не что иное, как местный монастырь, в стенах которого находили приют неудачники-переселенцы, мог только полный кретин, но дон Росендо отнюдь не принадлежал к этому малопочтенному сословию, и потому, когда падре Иларио явился на ранчо поинтересоваться состоянием выздоравливающего, едва не встретил его коротким лобовым вопросом: ваша работа, святой отец?
Но это было бы, пожалуй, немногим умнее, нежели спрашивать у престарелого Тилькуате, отчего в низовьях реки вынесло на отмель труп оседланной лошади, по стременам и седлу которой трое завсегдатаев площадного бара Бачо, Висенте и Годой с ходу определили, что конь при жизни носил на своей спине их приятеля Роке, бесследно исчезнувшего сразу после того, как коварный старик индеец ослепил их брызгами ядовитого молочая.
Впрочем, в коротенькой заметке о злосчастной находке имя Тилькуате даже не упоминалось; по-видимому, все трое еще до опознания лошади договорились о том, чтобы как можно меньше болтать о своем ночном приключении, включавшем не только ослепление, но и чудесное избавление от слепоты руками проезжавшего по дороге кабальеро. Все трое, разумеется, знали дона Диего в лицо, но до прямого столкновения у троицы просто не было случая представиться; сам же кабальеро, по-видимому, не считал нужным снисходить до такого рода знакомства.