Зов красной звезды. Писатель
Шрифт:
Как ни странно, именно эта покорность больше всего бесила Гьетачеу. Он приходил домой пьяный, едва держась на ногах, а она встречала его ласково, заботливо спрашивала: «Как ты добрался, мой дорогой? Ты, наверное, голоден? Вот, я приготовила твое любимое жаркое». Он валился на кровать, что-то бормоча. Она раздевала его, терпеливо укрывала одеялом, поправляла подушку. И ни слова упрека. Поутру ему казалось, что ее любовь и уважение к нему иссякли. «Если я подохну, ей наплевать», — думал он. Тяготился этой мыслью и снова напивался. Так прошло какое-то время, и он почувствовал, что Тыгыст не просто не сопротивляется его пороку, но продолжает любить и уважать его. Между ними снова восстановилось согласие.
Увидев, что он качается, словно тростник на ветру, Тыгыст предложила:
— Сядь, может, поужинаешь? — Говорила она медленно, четко произнося каждое слово, точно боялась, что смысл сказанного не проникнет в его затуманенный алкоголем мозг. Несмотря на страшную худобу, ее фигура и лицо еще сохраняли следы прежней красоты.
Гьетачеу вынул сигарету, закурил, глубоко затянувшись.
— Есть не хочу, а вот выпить дай! — приказал он.
Ему ни в чем не было отказа. Тыгыст привыкла выполнять каждую его прихоть. Но на этот раз она не спешила подчиниться.
— Оглохла, что ли?
Ему временами казалось, что люди перестают его слышать. Это вызывало в нем раздражение. «Этот слепой и глухой мир!..» Тыгыст знала, что он не ел целый день, потому сначала принесла жаркое и лишь потом достала из буфета полбутылки виски.
— Женщина, что с тобой случилось? — вскинулся он. — Это стрельба так на тебя действует? Я же сказал: есть не буду!
— Поешь, милый, — мягко, но настойчиво проговорила она.
Он с трудом добрался до стула. Мутным взглядом посмотрел на полки с книгами. Их он считал своим богатством и гордился ими. Гостиная больше была похожа на библиотеку. Дрожащими руками он налил полстакана виски, добавил минеральной воды и выпил залпом.
— Не могу уснуть. Есть же на свете счастливые люди, которые засыпают быстро, — пожаловался он.
Когда он пил много дней подряд, его мучила бессонница. Он страдал физически и морально. И пил, пока не валился с ног или пока хватало спиртного.
Тыгыст с трудом сохраняла внешнее спокойствие. Сегодня она была сама не своя. Неосознанный страх владел ею. Жутко было от беспрерывной стрельбы на улице. Чтобы как-то отвлечь себя от тревожных мыслей, она сказала:
— Звонила твоя сестра.
— Что ей надо? Не удалось прибрать к рукам мои земли, что ли? — Слова, казалось, застревали у него в горле.
Между ним и сестрой никогда не было взаимопонимания. Госпожа Амсале восхищалась его гордостью, великодушием, умом и талантом. «Ах, если бы он не пил, — говорила она, — то многие ему в подметки не годились бы. — И тут же вспоминала его упрямство: — Уж если он что-то решит, вцепится зубами, ни за что не отпустит. Зверь, да и только. И от одной матери бывают разные дети!» Она считала брата эгоистом, мрачным затворником и ставила в пример свою щедрость и доброту, внимание к родственникам. Гьетачеу не очень-то привечал свою сестру, нередко с пренебрежением отзывался о ней. Госпожа Амсале обижалась на брата. «Делать ему нечего, вот он и охаивает родственников», — жаловалась она знакомым. Когда Гьетачеу бывал трезв, он относился к сестре благожелательнее. Ему нравилось, как она готовит. Он приходил к ней в гости и за уставленным яствами столом добродушно говорил: «Золотые у тебя руки, сестра. Угостить умеешь, как никто».
Не услышав ответа Тыгыст, он повторил:
— Что, не удалось ей захватить мои земли? Чего звонила?
Тыгыст знала, что Гьетачеу ждет от нее определенного ответа, а потому молчала. Он с сестрой в наследство от отца, фитаурари Ешоалюля, получили 30 гаша [25] земли и должны были разделить их пополам. Госпожа Амсале лишь иногда посылала брату зерно и овощи, но земли ему не дала ни одного гаша, опасаясь, что он все пропьет. А он и не требовал своей доли. Земельные угодья его ничуть не интересовали. Он признавал лишь те блага, которые человек приобретает своим трудом, а не получает по наследству. Когда его знакомые, которые унаследовали от родителей богатые поместья, угощали его виски, он презрительно отказывался. «Вы, как фашисты, пьете не виски, а кровь своих крестьян. Ваши деньги заработаны на их костях», — гневно говорил он, чем приводил их в замешательство. Нередко его острый язык становился причиной скандалов.
25
Гаша — 40 га.
Гьетачеу всем сердцем ненавидел режим Хайле Селассие с его помпезными, оставшимися от средневековья титулами, с закосневшим продажным духовенством, с громадными помещичьими владениями и крошечными наделами крестьян, с разжиревшими на сомнительных сделках торговцами, с невыносимыми налогами. Если уж он бражничал с кем-либо, то не упускал случая провозгласить тост за «это проституционное правительство».
Наконец Тыгыст решилась.
— Дорогой мой, я, конечно, меньше тебя знаю, — произнесла она, — но мне кажется, что времена изменились, и…
Он грубо прервал ее:
— А я не изменился! Нет таких обстоятельств, которые смогли бы меня изменить. Ведь ты же знаешь меня, Тыге!
Да, ты не изменился. Но все-таки лучше бы тебе пойти утром на работу, — мягко увещевала она.
— Теперь не работают. Теперь только и делают, что заседают в дискуссионных клубах. А это не для меня. Так что у меня не осталось ни работы, ни влияния. Потому и сижу дома. — Он обиженно надул губы, как ребенок.
В сущности, он и оставался большим ребенком, капризным, требующим к себе внимания.
Раньше Гьетачеу был энергичным руководителем, старался сохранять объективность, стоял на страже законности. Одним из немногих он не брал взятки, пользовался авторитетом на службе, ненавидел интриги. Однако последнее время все шло кувырком. То ли с ним что-то произошло, то ли в окружающей жизни что-то сместилось — это было выше его понимания. Но его явно стали затирать и в конце концов сняли с руководящего поста. С горя он запил. И чем дальше, тем больше пил.
«Меня злит, — говорил он, — что мне мешают обеспечивать порядок в учреждении. В дискуссионных клубах сплошная демагогия. «В период революции мы не можем навязывать народу свою волю, как прежде», «Прошли времена администрирования!» Чушь! Я считаю, что вмешательство дискуссионных клубов в вопросы управления и политики — это не что иное, как анархия. Уважающее себя революционное правительство должно уважать власть — ведь оно само назначает руководителей — и требовать, чтобы ее уважали другие. Иначе в чем смысл власти?»
Эти вопросы волновали Гьетачеу. Он искал на них ответа, не мог найти и продолжал пить. Особенно его возмущали бессмысленные, противоречивые распоряжения некоторых новоявленных начальников. «Если им следовать, придется снимать брюки через голову», — с горьким сарказмом замечал Гьетачеу.
Сам он привык работать по плану, продуманно, вникая в суть вопроса. От природы Гьетачеу был человеком живого и быстрого ума, но теперь, когда он получал множество срочных и зачастую взаимоисключающих заданий, он возмущался, отказывался выполнять их — и небезнаказанно. Иногда он подумывал о том, чтобы покинуть Эфиопию. Однако Гьетачеу не мыслил своей жизни вне родины. Внутренние противоречия раздирали его, но, как бы там ни было, от твердо решил: «Мои страдания и моя могила должны быть здесь».