Зов Ктулху
Шрифт:
Они не хотят, чтобы души молодых людей покинули уютные домашние очаги и таверны старого Кингспорта; не хотят, чтобы смех и пение наверху с каждым годом усиливались и разрастались. Ведь если всего лишь один присоединившийся к хору голос принес новые туманы с моря и сделал огни на утесе ярче, то другие голоса добавят еще туманов и голубоватых огней, и, может быть, сами Старые боги (на чье существование они робко намекают, боясь, что эта ересь достигнет ушей приходского священника) явятся из морских глубин и с вершины неведомого Кадата, затерянного среди холодной пустыни, чтобы вновь поселиться на дьявольском утесе, в опасной близости от ласковых холмов и долин Новой Англии. Они не хотят этого, ибо простым людям общение с потусторонними силами никогда не приносило добра. Кроме того, Страшный старик частенько вспоминает слова Олни о том первом стуке, которого устрашился отшельник, и о черном силуэте за полупрозрачными окнами дома.
Все эти тайны ведомы лишь Властителям Древности и никогда не станут достоянием людей. А пока же
Он [85]
(перевод В. Дорогокупли)
Я встретил его в одну из бессонных ночей, когда скитался по городу, отчаянно пытаясь спасти свою душу и свой поэтический дар. Мой приезд в Нью-Йорк оказался ошибкой: я надеялся испытать здесь прилив вдохновения, открывая для себя новый удивительный мир в многолюдных лабиринтах старинных улиц, берущих начало от затерянных тупичков, площадей и причалов и после долгого плутания по городу упирающихся в столь же затерянные тупички, площади и причалы, или же в современных домах-башнях, что наподобие Вавилонской черными силуэтами устремляются к небу под светом ущербной луны; однако вместо этого я испытал только ужас и чувство подавленности, которые грозили завладеть мной, парализовать мою волю и полностью меня уничтожить.
85
Рассказ написан 11 августа 1925 г. после ночной прогулки автора по еще сохранившимся к тому времени районам старого Нью-Йорка. Утром на первом пароме он переплыл через Гудзон в г. Элизабет, штат Нью-Джерси, где купил толстую тетрадь и на скамье в ближайшем парке написал этот текст, который был впервые опубликован в журнале «Weird Tales» в сентябре 1926 г.
Разочарование наступило не сразу. Впервые я увидел этот город с моста, подъезжая к нему на закате: он величественно вздымался над водами, и все эти невероятные здания, увенчанные шпилями и пирамидальными надстройками, вырастали из лилового тумана как некие экзотические цветы, чтобы составить компанию пламенеющим золотым облакам и пока еще бледным вечерним звездам на небосводе. Затем город начал одно за другим зажигать свои окна, и свет их отражался, подрагивая, в речной глади, по которой скользили огни кораблей, и перекличка пароходных гудков создавала порой удивительные созвучия, да и вся эта картина под мечтательным звездным небом была насыщена волшебной музыкой, напоминающей о чудесах Каркассона, [86] Самарканда, Эльдорадо и им подобных прославленных и полулегендарных городов. А вскоре я уже бродил по столь дорогим моему воображению старым улицам — узким и кривым, огражденным рядами краснокирпичных георгианских домов, мансардные окошки которых над колоннами портиков в свое время видели позолоченные кареты и роскошные портшезы. В те первые минуты знакомства с городом мне казалось, что я наконец реализовал свою давнюю мечту и добрался до сокровищ, которые со временем помогут мне стать настоящим поэтом.
86
Каркассон— старинный город на юге Франции, центральная часть которого с мощными укреплениями сохранилась в почти неизменном виде со времен Средневековья.
Но ожидаемые успех и счастье, увы, обошли меня стороной. Яркий свет дня обнажил мерзость и убожество каменных нагромождений над головой и бесконечных мостовых под ногами там, где лунное сияние предполагало очарование и магию старины. А в толпах людей, сновавших по этим похожим на ущелья улицам, преобладали коренастые смуглые чужаки с жесткими лицами и настороженным прищуром, практичные, далекие от мечтаний и ничем не привязанные к этому месту, они не представляли никакого интереса для голубоглазого потомка первых поселенцев, хранившего в сердце любовь к зеленым лужайкам и белым сельским колокольням Новой Англии.
Таким образом, вместо поэтического вдохновения, каковое я рассчитывал найти в Нью-Йорке, я ощутил лишь опустошенность и несказанное одиночество, осознав ужасную правду и тайну тайн, которую дотоле никто не решался озвучить: этот город из камня и металла не сумел сохранить дух своего предшественника, старого Нью-Йорка, как сохранились старый Лондон и старый Париж в Лондоне и Париже современных. Старый Нью-Йорк, увы, сгинул безвозвратно, а его распростертый, небрежно забальзамированный труп кишел паразитами, не имеющими ничего общего с тем городом, каким он был при жизни. После этого открытия я уже не мог спокойно спать и лишь отчасти восстановил душевное равновесие, заведя привычку не выходить на улицы в дневное время и совершать прогулки только по ночам, когда тьма пробуждала то немногое, что еще сохранилось от прошлого, и перед подъездами старых домов можно было различить призрачные тени людей, когда-то давно здесь проходивших. Такая смена образа жизни принесла мне некоторое облегчение, так что я даже сочинил пару-другую стихотворений и не спешил с возвращением к своим пенатам, не желая предстать перед родными и знакомыми в роли сломленного неудачника.
И однажды, во время очередной прогулки бессонной ночью, я встретил его. Случилось это в одном из замкнутых внутренних двориков в Гринвич-Виллидж [87] — как простодушный провинциал, я поселился в этом районе, будучи много наслышан о нем как об излюбленном пристанище поэтов и художников. Меня действительно восхитили старинные улицы и особняки с попадающимися тут и там маленькими площадями и уютными двориками; и я сохранил привязанность к этим местам даже после того, как убедился, что здешние поэты и художники — не более чем претенциозные горлопаны, вся жизнь которых посвящена отрицанию чистой красоты в поэзии и в искусстве. Я часто представлял себе Гринвич в его бытность тихой деревушкой, еще не поглощенной городом, и в предрассветные часы, когда последние гуляки расползались по домам, любил в полном одиночестве бродить по этим извилистым улочкам и размышлять о загадках и тайнах, оставленных здесь прошлыми поколениями. Эти прогулки подпитывали меня энергией и подстегивали воображение, не давая угаснуть поэтической искре, тлевшей где-то в глубине моей души.
87
Гринвич-Виллидж— район в юго-западной части о. Манхэттен, сохранивший старинную планировку: в отличие от остальной части острова, разделенного пересекающимися под прямым углом пронумерованными улицами и авеню, улицы в Гринвич-Виллидж изгибаются и пересекаются под разными углами и зачастую носят собственные имена, а не просто номера. В первой трети XX в. этот район был местом постоянного проживания лиц свободных профессий и считался средоточием нью-йоркской богемы.
Он возник передо мной туманным августовским утром, около двух пополуночи, когда я обследовал ряд глухих двориков, некогда составлявших живописный проулок, а ныне доступных только через неосвещенные коридоры на первых этажах разделивших их зданий. Я узнал о существовании этих двориков совершенно случайно, ибо они не были указаны ни на одной из современных карт города; и тот факт, что они совершенно забыты, придавал им особую привлекательность в моих глазах, так что я вел поиски с удвоенным усердием. А когда я их наконец отыскал, это еще более подстегнуло мой пыл, ибо само их расположение указывало на то, что эти замкнутые дворики являются лишь несколькими звеньями в длинной цепи им подобных, затерявшихся меж высоких стен и пустых домов в глубине квартала или смутно маячивших в темноте за арочными проходами. Их обходили вниманием суетливые чужестранцы, а порой намеренно скрывали от посторонних отдельные нелюдимые представители богемного мира, избегавшие общества и дневного света.
Он заговорил без предисловий, оглядев меня при слабом свете, падавшем из-за ажурного переплета окна, когда я изучал какое-то крыльцо с допотопным дверным молотком и чугунными перилами. При этом сам он оставался в тени, а его лицо к тому же скрывала широкополая шляпа, вполне гармонировавшая со старомодным покроем плаща. Впрочем, я ощутил смутное беспокойство еще до того, как услышал его речь. Он был очень худ — буквально скелет, обтянутый кожей, — а его тихий неглубокий голос относился к разряду тех, что именуют замогильными. По его словам, он уже не первый раз замечает меня блуждающим ночью по улицам, на каковом основании он сделал вывод, что я питаю интерес к немногим следам былых времен, еще сохранившимся в этих краях. По такому случаю не пожелаю ли я взять в провожатые человека, уже давно занимающегося подобными изысканиями и могущего поведать вещи, которые приезжий вроде меня вряд ли сможет разузнать самостоятельно?
Пока он говорил, я мельком увидел его лицо в желтоватом свете от окна мансарды — единственного освещенного окна в ближайшем доме. Это было лицо пожилого человека с правильными, можно даже сказать, красивыми чертами, и мне сразу подумалось, что такие утонченные породистые лица не очень-то согласуются с нынешней эпохой и данным местом. Ко всему прочему, в его лице, хоть и довольно привлекательном, было нечто тревожащее — возможно, чрезмерная бледность и невыразительность или все то же явное несоответствие окружающей обстановке, — что не позволяло мне чувствовать себя уверенно и спокойно в обществе этого человека. Тем не менее я последовал за ним, поскольку в тот тягостный период лишь красота и загадочность старины могли поддержать во мне почти угасший интерес к жизни, и я посчитал редкостным подарком судьбы встречу с человеком, чья осведомленность в данной области, судя по всему, далеко превосходила мои скромные открытия.