Зов Ктулху
Шрифт:
Возможно, в самой атмосфере ночи таилось нечто, удерживавшее моего спутника от лишних слов, и на протяжении последующего часа ходьбы он ограничивался краткими комментариями по поводу старых названий, дат и событий, а путь указывал по преимуществу жестами. Мы протискивались в какие-то щели, бесшумно крались по коридорам многоквартирных домов, перелезали через кирпичные стены, а однажды пришлось ползти на четвереньках под сводчатым потолком какого-то заваленного прохода, настолько длинного и извилистого, что я окончательно потерял ориентацию и даже отдаленно не представлял себе, где мы находимся. По пути нам попадались удивительно древние вещи — во всяком случае, они казались таковыми в редких рассеянных лучах света; я отчетливо помню покосившиеся ионические колонны, пилястры с каннелюрами, [88] столбы чугунных оград с навершиями в виде ваз, конусовидные оконные перемычки и декоративные наддверные окошки зданий, которые выглядели все более причудливыми по мере нашего продвижения в глубь этого лабиринта, казавшегося неисчерпаемым кладезем архитектурных изысков.
88
Каннелюры—
За это время мы не встретили ни единого человека, да и освещенные окна попадались все реже и реже. Уличные фонари поначалу были масляными, старинного ромбовидного фасона, потом я заметил несколько фонарей со свечами, а еще чуть погодя мы пересекли мрачный, абсолютно лишенный освещения двор (в кромешной тьме мой проводник направлял меня затянутой в перчатку рукой) и через узкую деревянную калитку в высокой стене вышли в проулок, где фонари горели лишь перед каждым седьмым домом, причем это были допотопные жестяные фонари колониальных времен, с коническими верхушками и дырочками по бокам. Дорога круто шла в гору — гораздо круче, чем я считал возможным в этой части Нью-Йорка, — и в конце подъема уткнулась в увитую плющом стену частной усадьбы. За стеной виднелась куполообразная крыша и верхушки деревьев, шевеливших листвой на фоне уже начавшего светлеть неба, а в стене обнаружилась низкая арка с дубовой дверцей, которую мой спутник отпер большим ключом. Далее он в полной темноте провел меня по гравийной дорожке и каменным ступеням крыльца и наконец распахнул передо мной дверь дома.
Войдя внутрь, я едва не потерял сознание от хлынувшей навстречу затхлой вони, должно быть, столетиями копившейся в этом запущенном и обветшалом здании. Однако хозяин этого как будто не заметил, и я из вежливости воздержался от замечаний, проследовав за ним по винтовой лестнице и через верхний холл до комнаты, дверь которой он, судя по звуку, запер на задвижку после того, как пропустил меня вперед. Первым делом он раздвинул шторы на трех небольших окнах, за которыми слабо обозначилось предрассветное небо, а затем с помощью кремня и огнива зажег две свечи в стоявшем на каминной полке массивном канделябре с двенадцатью розетками и жестом предложил мне располагаться поудобнее.
При слабом, колеблющемся свете я увидел, что мы находимся в просторной, обшитой дубовыми панелями библиотечной комнате, меблировку которой можно было отнести к первой четверти восемнадцатого столетия. Комнату украшали вычурные наддверные фронтоны, карниз в дорическом стиле и резная плита над камином, в верхней части которой среди завитков было изображено нечто вроде погребальной урны. Вдоль стен, над плотно заставленными книжными полками, с равными интервалами размещались весьма недурно выполненные фамильные портреты, причем лица на потемневших от времени полотнах имели несомненные черты сходства с человеком, который указал мне на кресло рядом с изящным столиком красного дерева. Сам он, прежде чем сесть по другую сторону стола, замешкался, как бы в смущении, а потом медленно снял перчатки, широкополую шляпу и плащ, с некоторой долей театральности открыв моему взору облик джентльмена середины восемнадцатого века, точный во всех деталях: от заплетенных в косичку волос и кружевного воротника до бриджей, шелковых чулок и тупоносых туфель с пряжками, которые я как-то упустил из виду прежде. Усевшись наконец на стул со спинкой в форме лиры, он принялся внимательно меня разглядывать.
Теперь, без шляпы, он выглядел глубоким стариком — намного старше, чем показался мне изначально. Не исключено, что именно эта печать неимоверного долголетия и стала подспудной причиной моего беспокойства, возникшего в первый момент нашей встречи. Когда же он заговорил приглушенным, временами дрожащим голосом, мне стоило немалых усилий следить за смыслом сказанного, ибо к моему изумлению примешивалась необъяснимая тревога, возраставшая с каждой минутой.
— Вы видите перед собой, сэр, — начал хозяин, — человека весьма эксцентричных привычек, чему свидетельством этот костюм, за который, впрочем, мне нет необходимости извиняться перед джентльменом вашего ума и ваших склонностей. Постоянно размышляя о славных старых временах, я взял на себя труд досконально усвоить тогдашние манеры и одеяние, каковая прихоть вряд ли может кого-нибудь оскорбить, если ее нарочито не выставлять напоказ. По счастью, мне удалось сохранить в неприкосновенности сельское поместье моих предков, хотя оно было поочередно поглощено двумя городами — Гринвичем в самом начале тысяча восьмисотых и Нью-Йорком лет тридцать спустя. Существовало множество причин, по которым мое семейство так упорно держалось за свое родовое гнездо, и здесь я не нарушил семейной традиции. Джентльмен, унаследовавший этот дом в тысяча семьсот шестьдесят восьмом году, занимался особого рода науками и достиг поразительных результатов, причем все они были тесно связаны с особенностями, присущими именно этому участку земли, и потому его крайне важно сохранять в неприкосновенности. Я хочу продемонстрировать вам кое-какие весьма любопытные открытия этого джентльмена, но при условии сохранения их в строжайшей тайне. Я достаточно хорошо разбираюсь в людях, чтобы не сомневаться в вашей искренней заинтересованности и вашей порядочности.
Он сделал паузу, глядя на меня, но я смог лишь кивнуть головой. Я уже говорил о растущем во мне тревожном чувстве, но, поскольку для моей души не было ничего губительнее суетного дневного мира Нью-Йорка, мне оставалось только внимать этому человеку — будь он безобидным чудаком или хранителем зловещих тайн — в надежде утолить свою жажду новых открытий, что бы он там ни предложил. Поэтому я сидел и слушал.
— Мой… предок, — с некоторой запинкой продолжил он, — полагал, что человеческой воле присущи особые, совершенно удивительные свойства, при умелом использовании которых человек способен управлять не только своими действиями и действиями других людей, но и любыми силами природы, а также многими стихиями в иных измерениях, выходящих далеко за рамки известного нам мира. Достаточно сказать, что он ставил под сомнение непреложность таких вещей, как пространство и время, и что он нашел необычное применение тайным ритуалам полудиких индейцев, святилище которых когда-то находилось на этом самом холме. Когда здесь построили усадьбу, индейцы были сильно раздражены и неоднократно просили допустить их на эту землю в периоды полнолуния. Но даже не получая разрешения, они из года в год тайком пробирались сюда, чтобы исполнить свои обряды. И вот в тысяча семьсот шестьдесят восьмом году новый хозяин усадьбы застал их во время такого обряда и буквально остолбенел от увиденного. После этого он заключил с индейцами сделку, позволив им посещать усадьбу в определенные ночи, а они в обмен посвятили его в суть своих таинств. При этом они утверждали, что ритуал только отчасти унаследован ими от краснокожих предков, тогда как некоторые секреты стали им известны от одного старого голландца во времена Генеральных штатов. [89] Хозяин же — чума на его голову! — мне так думается, угостил индейцев подпорченным ромом, уж не знаю, со злым умыслом или нет, но спустя неделю после того, как выведал тайну, он остался единственным живым человеком, кому она была известна. Вы будете первым чужаком, кто о ней услышит за многие годы. Лопни моя селезенка, если я выдам ее всяким там властям предержащим, но вы похожи на человека, прямо-таки одержимого стариной, а уж это дело совсем другого рода…
89
во времена Генеральных штатов— т. е. в период голландских» правления на территории, ныне занимаемой Нью-Йорком (1614–1664 и 1673–1674 гг.). Остров Статен в устье р. Гудзон, названный так в честь Генеральных штатов (парламента Нидерландов), носит это имя до сих пор.
Я вздрогнул, когда старик, разволновавшись, вдруг начал использовать в речи смесь из простонародных и архаичных оборотов. Между тем он продолжил:
— Вам следует знать, сэр, что сведения, полученные… моим предком… от этих дикарей, были всего лишь малой частью великих секретов, которыми он овладел впоследствии. Он не впустую потратил время в Оксфорде и не зря провел много времени в беседах с одним старым алхимиком и астрологом в Париже. В конечном счете он убедился, что весь этот мир суть не более чем дым, порождаемый нашими интеллектами. Грубой черни сие понимание недоступно, однако мудрецы могут преспокойно затягиваться дымом этого мира и выпускать его клубами, как будто куря первосортный виргинский табак. Мы легко можем получить все, что нам нужно, отбрасывая прочь все, что нам не нравится. Впрочем, я не стану решительно утверждать, что на деле все обстоит так просто, однако этот принцип действен в достаточной степени для того, чтобы время от времени устраивать славный спектакль. Думаю, вам доставит удовольствие созерцание прошлых лет — куда более живое и отчетливое, чем может подсказать вам воображение. Так отбросьте все страхи и взгляните на то, что я хочу вам продемонстрировать. Подойдите к окну и, что бы вы ни увидели, сохраняйте спокойствие.
Он взял меня за руку и повел к одному из двух окон в более длинной стене этой пропитанной зловонием комнаты. Когда его рука — на сей раз уже без перчатки — коснулась моей, меня мгновенно пробрал холод и я с трудом удержался от того, чтобы не отстраниться, ибо эти сухие жесткие пальцы оказались буквально ледяными на ощупь. Однако мысль о гнетущей пустоте повседневной реальности укрепила меня в намерении следовать за этим необыкновенным человеком, куда бы он меня ни повел. Приблизившись к окну, он пошире раздвинул желтые шелковые шторы и предложил мне вглядеться во тьму снаружи. Поначалу я не увидел там ничего, кроме мириад танцующих огоньков где-то вдали. Затем, словно в ответ на едва заметное движение руки старика, за окном вспыхнула ослепительная зарница, и передо мной открылось море буйной растительности — там, где по здравому разумению полагалось находиться морю городских крыш. Справа серебрились воды Гудзона, а впереди на большом удалении отблескивала гиблая солончаковая топь с вьющимися над ней тучами светляков. Зарница угасла, а на восковом лице старого колдуна промелькнула зловещая ухмылка.
— Это было еще до моих времен… то есть до времен моего ученого предка. Как насчет того, чтобы попробовать еще раз?
Я был близок к обмороку, испытывая слабость еще большую, нежели та, которую обычно вызывал во мне вид проклятого современного города.
— Боже правый! — прошептал я. — И вы можете вот так перенестись в любую эпоху?
Он кивнул, обнажая в подобии улыбки желто-черные корешки зубов, и мне пришлось вцепиться в штору, чтобы устоять на ногах. Он поддержал меня под локоть своей жуткой ледяной клешней, а другой рукой проделал все тот же едва уловимый жест.
И снова полыхнула зарница, на сей раз открыв картину, более-менее узнаваемую. Это был Гринвич, но не современный, а очень давний, с отдельными зданиями или группами зданий, сохранившимися по сей день, но также с тропинками между зеленых изгородей, участками возделанной земли и общинных пастбищ. Солончак по-прежнему блестел вдали, а за ним на горизонте обозначились самые высокие из строений тогдашнего Нью-Йорка, включая церковь Троицы, часовню Святого Павла и краснокирпичную колокольню пресвитерианской церкви, нечеткие силуэты которых проглядывали сквозь завесу дыма из печных труб. У меня перехватило дыхание, но не столько от самого зрелища, сколько от мысли о новых удивительных возможностях, уже рисовавшихся моему воображению.