Зови меня своим именем

Асиман Андре

Я мог бы представить, как Мафалда проверяет простыни Оливера каждое утро. Или обменивается данными с прислугой в доме Кьяры. Никаких секретов нельзя было укрыть от их perpetue¹³ проинформированной сети.

Я взглянул на Кьяру, я знал, что ей тяжело.

Все подозревали, что между ними что-то происходило. Иногда во второй половине дня он говорил, что собирается взять велосипед из-под навеса сарая и съездить в город. И через час-полтора он вернется. «К переводчице», — он объяснял.

— Переводчице, — голос моего отца был громче, поскольку он выпил коньяк после ужина.

— Traduttrice¹⁴,

ну конечно, — нараспев отзывалась Мафалда.

Иногда мы натыкались друг на друга в городе.

Сидя в caff`e¹⁵, куда обычно мы заскакивали по ночам после кино и перед танцевальным клубом, я увидел Кьяру и Оливера, вышедших из боковой аллеи вместе, разговаривая. Он ел мороженое, пока она держалась за его свободную руку двумя своими. Где они нашли столько времени, чтобы настолько сблизкиться? Казалось, их разговор очень серьезен.

— Что ты делаешь здесь? — спросил он, завидев меня.

Насмешкой было то, как он попытался и скрыть, и проигнорировать тот факт, что мы не общались. «Дешевая уловка», — подумал я.

— Зависаю.

— Разве сейчас не самое время для тебя пойти спать?

— Мой отец не верит во время отхода ко сну, — парировал я.

Кьяра все еще была глубоко погружена в свои мысли. Она избегала смотреть мне в глаза.

Рассказал ли он ей о тех милых вещах, что я наплел ему о ней? Она выглядела расстроенной. Была ли она против того, чтобы я влез в их маленький мирок? Я помнил ее тон голоса утром, когда она вышла из себя в разговоре с Мафалдой.

На ее лице появилась усмешка, она собиралась сказать что-то жестокое.

— В их доме «время отхода ко сну» никогда не наступает. Никаких правил, никакого надзора. Ничего! Именно поэтому он такой послушный мальчик. Разве не видишь? Нет ничего, против чего он мог бы бунтовать.

— Это правда?

— Полагаю, — отвечал я, старясь перевести все в боле легкую форму, не давая этому зайти дальше, — у нас у всех есть что-то, против чего мы можем бунтовать.

— У нас у всех? — спросил он.

— Назови хоть что-нибудь, — перебила Кьяра.

— Ты не поймешь.

— Он читает Пауля Целана, — вклинился Оливер, стараясь сменить тему и еще, возможно, спасти меня, одновременно показав, что не забыл наши прежние разговоры. Пытался ли он восстановить мое достоинство после этой маленькой подначки о «детском времени» или было ли это еще одной шуткой за мой счет? Опять стальные холодные глаза.

— E chi `e?¹⁶ — она никогда не слышала о Пауле Целане.

Я бросил на него взгляд соучастника. Он перехватил эту подачу, но в ответном взгляде не было озорства. На чьей стороне он был?

— Поэт, — прошептал он, прежде чем они продолжили свой путь через piazzetta, и бросил мне это спонтанное. — Бывай!

Я наблюдал, как они искали пустой столик в одном из соседних caff`es.

Мои друзья спрашивали меня, запал ли он на нее.

— Я не знаю, — ответил я.

— Так они занимались этим?

— Тоже не знаю.

— Хотел бы я быть на его месте.

— Кто не хотел бы?

Но я был в раю. То, что он не забыл наш разговор о Целане, придало мне заряд бодрости, которую я не испытывал много, много дней. Она распространялась на все, чего бы я ни коснулся. Всего лишь слово, взгляд, и я был в раю. Быть счастливым, как сейчас, может быть, было не так уж сложно, в конце концов. Все, что мне надо было сделать: найти источник радости внутри себя самого и не надеяться на других в следующий раз.

Я вспомнил сцену из Библии, когда Иаков просил у Рахиль воды и, заслышав ее слова, бывшие для него пророчеством, простер руки к небу, поцеловал землю у колодца. Я был евреем, Целан был евреем, Оливер был евреем — мы были в полу-гетто, полу-оазисе в этом жестоком и непоколебимом мире, где праздное шатание незнакомцев вокруг могло внезапно прекратиться; где мы не понимали неправильно никого другого, и никто другой не недооценивал нас; где один просто знал другого и знал так хорошо, что если бы его забрали у него, то это стало бы галутом — еврейское слово для обозначения времени изгнания и рассеивания. Был ли он тогда моим домом, моим возвращением домой? Пожалуй. «Ты — мое возвращение домой. Когда я рядом с тобой, и мы вместе, нет более ничего, в чем я бы нуждался. Благодаря тебе я нравлюсь сам себе, кем я становлюсь, когда ты со мной, Оливер. Если в мире есть какая-то правда, она в том, когда я с тобой, и, если однажды мне хватит храбрости рассказать тебе о своей правде, напомни мне зажечь свечу благодарственной молитвы на каждом алтаре Рима».

Мне никогда не приходило в голову, что если одним словом он мог сделать меня счастливым, то другим легко мог уничтожить, что если я не хочу быть несчастным, то я должен научиться остерегаться таких маленьких радостей тоже.

Но той же ночью я опрометчиво использовал момент душевного подъема, чтобы поговорить с Марсией. Мы танцевали за полночь, а затем я провожал ее вдоль берега. Мы остановились. Я признался, как меня соблазняет быстро искупаться. Я ожидал, что она удержит меня от этого. Но вместо этого Марсия сказала, что тоже любит плавать по ночам. Мы скинули одежду за секунду.

— Ты со мной не потому, что зол на Кьяру?

— Почему я должен быть зол на Кьяру?

— Из-за него.

Я покачал головой, изображая озадаченный взгляд. Я старался показать растерянность, откуда только такая мысль взялась в ее голове.

Она попросила меня отвернуться и не подглядывать, пока использует свой свитер в качестве полотенца. Я сделал вид, что пытаюсь тихонько подглядеть, но на деле был слишком хорошо воспитан и всегда делал так, как меня просили. Я не посмел попросить ее отвернуться, пока одевался сам, но был благодарен, потому что она тоже смотрела в другую сторону. Приведя себя в порядок, я взял ее руку и поцеловал в ладонь, затем поцеловал местечко между ее пальцами, затем — ее рот. Она медлила, не торопясь поцеловать в ответ. Но потом не хотела останавливаться.

Мы договорились встретиться в том же месте следующим вечером. Я буду там до нее, сказал я.

— Только не говори никому, — прошептала она.

Я изобразил, будто застегиваю рот на молнию.

***

— Мы почти сделали это, — сказал я обоим, отцу и Оливеру, за завтраком следующим утром.

— И почему не пошел до конца? — спросил отец.

— Без понятия.

— Лучше попытаться и провалиться… — Оливер наполовину подшучивал и наполовину подбадривал меня, что делал редко.