Зуб мамонта
Шрифт:
— Во как! — удивился Алька. — Это тебе, что ли?
— Разве не похожа на индианку? — Котова вздернула голову. — Ну, отвечай!
— Похожа, — улыбнулся Алька. — Что же пишет миллионер?
— Нельзя. Это останется между нами… Так как же чувствует себя мой песик?
— Нельзя. Песик тоже не разглашает свои тайны… — Алька вдруг устыдился, что так весело разговаривает, когда Толик сейчас в больнице. — Как думаешь, долго он пролежит?
Динка не сразу сообразила.
— Ах, Толик… — Она недоумевающе подняла плечи. — Гребешкову спроси. Она видела, знает. Пирожки с вареньем носила.
Кулак
Так
В этот раз — все иначе. Он внимательно прочитывал надпись за надписью, словно человек, ранее лишенный слуха, вдруг обрел его и теперь жадно вслушивается в незнакомые, странно волнующие звуки симфонии. «Мыс Гумбольдта», «Бухта Круглая», «Кратер Лемонье»… Эти звучные, неведомые названия сейчас почему-то волновали Альку, будто и его самого делали причастным к чему-то большому и таинственному. Волновало и то, что этот таинственный мир был так близок Толику. Как тщательно и ровно выписал он все буковки, нарисовал цветными карандашами эти бесконечные хребты, пики, моря…
Ах, если бы можно вернуть время! Алька все бы сделал, чтобы в их отношениях не осталось никакого пятнышка. И уж, конечно, Толик не оказался бы сейчас в больнице.
Как же получилось, что дружба с ним дала такую трещину? Из-за Валерки, с которым до этого никогда не дружил? Из-за увлечения рыбками?.. Или когда пожалел для его братишки несколько несчастных мальков?.. А может быть, причина — он? Алька взглянул на серого пуделя с алым шелковым бантом. И ему почему-то не понравилось, что серый пес так уверенно, по-хозяйски восседает на черной полированной крышке пианино…
Потом Алька увидел в ящике Галкин подарок — рыжие усы с красным носом, над которыми нависли проволочные колеса очков. Как все давно это было! И как хорошо было!..
Уже вечерело, когда Алька вспомнил, что не кормил рыбок. Как только подошел к аквариуму, рыбки стайками завились у стенок, высовывали носики из воды — просили есть.
— Вы-то не виноваты, — сказал Алька. Он взял мелкий сачок и вышел во двор, где рядом с водосточной трубой уж сколько месяцев стояла кадка с живым кормом. В темной воде дафний почти не было видно. Когда-когда точкой проскользнет у поверхности. Давно уже не ходил за кормом. Да, маловато. И в банке с холодной водой, хранившейся в ванной комнате, лишь небольшим розовым комком шевелились черви-трубочники. Может, всего на раз и хватит покормить…
Чего бы тут долго рассуждать — взять сачок, банку и побежать, пока светло, на пруд. Не сто километров! За полчаса обернется.
Но идти не хотелось. «Завтра принесу», — подумал Алька и, вздохнув, принялся вылавливать из кадушки оставшийся корм.
Вскоре из театра пришла тетя. Спросила, что нового слышно о Толике.
— Лежит, — коротко ответил Алька. — Уколы всякие делают.
Они поужинали. Не помыв тарелок, тетя Кира ушла в свою комнату. Алька посидел, включил телевизор. Шел какой-то концерт. Волосатые молодые ребята в светлых курточках дули в свои трубы, лихо стучал в барабан
Она сидела на диване, поджав под себя ноги, и держала в руке знакомую Альке открытку с изображением церкви Святой Анны. Только смотрела не на церковь, а на фиолетовые прямые строчки с обратной стороны, которые недавно еще старательно выводил ей Петр Шмаков в далеком литовском городе Вильнюсе.
Алька подсел к тете на диван и хмуро сказал:
— Говорят, судить будут. И правильно.
— Да, конечно, — обронила тетя Кира и, помолчав, с болью добавила: — Но ведь было в нем, было что-то хорошее…
— Все равно кулак он, — сказал Алька.
— Тоже верно, — печально согласилась тетя. Прищурившись, добавила: — И все виновата собственность, эта проклятая собственность, от которой у таких людей, как Петр, один шаг до самой примитивной философии: все — к себе. Только к себе. Мое! Мое! Только посмейте протянуть руку к моему!..
— Тетя, — неожиданно спросил Алька, — ведь ты не хотела выходить за него замуж? Правда, не хотела?
— Ох, Алик, Алик. — Она покачала из стороны в сторону головой. — Как все это сложно… А ведь бывали минуты — говорила себе: а почему бы и не он?.. Боже, теперь об этом и подумать страшно.
Три апельсина
Галке первый раз было тяжело прорваться к Толику. А на другой день она уже просидела у него в палате целых полчаса. Рассказала все новости, даже с дежурной сестрой поговорила и, разумеется, снова и яблоки принесла, и кусок арбуза, и пирожки. Толик просил, чтобы не оставляла, пусть возьмет обратно (вчерашнее не поел и вообще полная тумбочка продуктов), но с Галкой спорить было бесполезно.
Потом и редактор стенгазеты побывал у Белявкина. Еще кое-кто из ребят. Прежних строгостей с посещением Толика уже не было. Наверное, потому в первую очередь, что ему стало легче, внутри не болело, и в четверг, как только прибежала в класс, Галка радостно объявила, что, возможно, сегодня вечером Толика привезут из больницы. Дома будут долечивать.
Ребята сразу же стали договариваться о том, кто пойдет к нему сегодня вечером, а кто — завтра. Всем же нельзя идти. В комнате невозможно будет поместиться. Да и родители Толика не пустят всех вместе.
Алька, может быть, больше других радовался, что дела у Толика пошли на поправку так хорошо, что даже домой его отпускают. И он бы первым побежал к нему, но… с грустью понимал: вряд ли решится, не побежит. Если бы до этого между ними все было нормально, тогда бы, конечно, какой разговор! А так…
Толика действительно к вечеру привезли на больничной машине домой, и Алька знал об этом. Он видел из своего окна, как по их Чкаловской улице гурьбой прошли оживленные ребята из его класса и направились дальше, к дому Белявкиных. Если бы ребята догадались забежать к нему, то, вероятно, Альке ничего бы не оставалось делать, как идти вместе с ними. Но ребята, спешившие к Толику, не догадались забежать к Альке, да вовсе и не обязаны были забегать (он это понимал и все же чуточку обиделся), а самому Альке, одному, идти было и неудобно, и стыдно. Как это — без приглашения идти?