Зуп на краю дороги
Шрифт:
Пришлось притвориться:
– А-а, чепуха на постном масле!.. Босоножка ногу натерла. Мама новые сегодня дала, старые все малы стали.
Дядя Дима перестал жевать, понимающе покачал головой. Глаза его вдруг сделались внимательными и печальными. Какими бывали много лет назад. Нет, дядю Диму никогда нельзя было провести.
– Брось, зеленоглазая! Сказки про новые босоножки можешь рассказывать Дине Барабаш. Опять, небось, в школе проблемы?
Марии ничего не оставалось, как вновь опустить голову.
– Дядя Дима, ну за что они меня так ненавидят? Разве я виновата?
Дядя Дима как-то совсем не по-нулински закряхтел.
–
Мария подняла на него сухие глаза:
– Но ведь у вас-то не такая природа!
– А я, может, и не человек вовсе.
– Дядя Дима хитро улыбнулся.
– Я, может, тоже порождение Зоны... Знаешь, есть такая штука, "зуда" называется? Так вот, я - живая "зуда". Как нажмут на меня, я тут же начинаю зудеть.
– Он подмигнул Марии и, довольный своей шуткой, вновь обратил внимание на отбивную.
Мария улыбнулась. Все-таки с дядей Димой было легко. Не то что с некоторыми... Особенно легко с дядей Димой было в детстве, когда он приходил к ним в гости, приносил ей в подарок то шоколадку, то какую-нибудь хитроумную игрушку, каких не было у соседских детей, подбрасывал Марию к потолку, аккуратно ловил, слушал ее восторженный визг, потом разговаривал с папой обо всяких умных вещах, странно поглядывая на маму. Сейчас так легко, как в детстве, с ним уже не было, но настроение у Марии все-таки поднялось. Что ни говори, а дядя Дима всегда знал, чего он хочет от этой жизни. И раньше знал, и сейчас знает. Вон с каким удовольствием он поглощает свою отбивную, почище, чем Мария шоколадное мороженое. А кроме того, даже если он и жалел Марию, то, по-видимому, это была такая жалость, от которой совершенно не болела голова.
– Отец чем занимается?
Дяде Диме можно было не врать.
– Пьет.
– М-м-да-а!
– Дядя Дима вновь покачал головой.
– Мне вот всегда казалось, что в твоего отца заложили крепкий стержень. Пусть он и загнут не в ту сторону, как у всех остальных, но по крайней мере чтобы сломать, постараться придется.
– Он опять покачал головой и сокрушенно вздохнул.
– Мама говорит, его стержнем всегда была Зона, - сказала Мария.
– И теперь этого стержня он лишился.
Через три столика от них сидели двое военных, ели сосиски с кетчупом и зеленым горошком, пили пиво, тихо о чем-то разговаривали. То есть тихо - для всех других. Но не для Марии. Она-то прекрасно слышала их беседу. Один "оттрубил" сегодня последний день, завтра все, собирай шмотки, парень, - и назад, в Швецию, в родной Евле, хватит казенные штаны без дела просиживать... Второй откровенно недоумевал, почему друг так расстраивается из-за предстоящего отъезда. Я бы, например, шмотки собрал еще десять лет назад, когда направили сюда. Впрочем, скоро и меня ждет твоя дорога, нечего тут больше охранять, зря ооновские зеленые тратить...
– Может, твоя мама и права, - сказал дядя Дима.
– Она его куда лучше знает. А в общем-то, думаю, ему бы очень не помешало устроиться на работу.
– Да, - сказала Мария.
– Так его куда и взяли! Разве лишь мисс Барабаш...
Она посмотрела на тетку Дину. Та, выпятив груди, разговаривала теперь с кем-то по телефону, просила подвезти четыре ящика виски, ящик бурбона, двадцать ящиков пива, сосиски... Нулин тоже посмотрел на груди
– Мисс Барабаш, говоришь?
– Он поцокал языком.
– Я бы на месте твоей матери его к такой работе и на пушечный выстрел не подпускал.
Выражение лица у него сделалось совсем иным, вместо печали и внимания теперь там было что-то очень и очень неприятное, неприятное настолько, что Мария не удержалась и, глянув в сторону уныло пьющих пиво шведов, сказала:
– Говорят, в Институте опять сокращение.
– Сокращение?
– Дядя Дима перевел на нее удивленные глаза. Ах да, ну конечно сокращение. Международное сообщество считает, что держать здесь столько бездельников ни к чему. И где-то я в этом с международным сообществом согласен.
– А вашу должность все не сокращают...
– Мою? Ну конечно нет.
– До него вдруг дошло.
– А-а, это ты меня так подкалываешь... Брось, зеленоглазая, специалисты по рекламациям без работы не останутся.
– Он посмотрел на нее строговнимательно и вдруг сказал: - А ты знаешь, Мария... Оказывается ты стала совсем уже большая!
Да, подумала Мария. Я, оказывается, стала большая. Более того, я стала настолько большая, что вы даже представить себе не способны.
Она доклевала ложечкой мороженое, допила сок и, встав из-за стола, зачем-то отряхнула джинсы.
– Дядя Дима, я пошла?
– Да!
– Дядя Дима учтиво поднялся, склонился, как перед взрослой дамой.
– Большой привет отцу и маме! Скажи, что я зайду к вам. На днях зайду. Может, даже сегодня.
Не зайдете, подумала Мария. Не знаю почему, но мне кажется, что теперь мы вам совершенно не нужны. От нас теперь вам одни только расстройства. С рекламациями проще...
Взойдя на крыльцо родного дома, она порылась в сумочке, нашла ключ. Но потом бросила его обратно и позвонила.
Дверь, как всегда, открыла мать:
– Ты забыла свой ключ?
– Нет, - сказала Мария.
Рута поняла все с первого взгляда.
– Опять что-нибудь в школе?
Мария кивнула.
Мать завела ее в прихожую, прижала к груди.
– Доченька, надо потерпеть. Ведь выпускной класс. Нельзя тебе сейчас срываться.
Наедине с матерью верхнюю губу можно было не прикусывать, и ручейки побежали по щекам сами собой. И тут же на нее обрушилась головная боль. Мамина жалость была самой пронизывающей и едва переносимой.
– Рута!
– донесся в прихожую рев отца.
– Кто там притащился?
Головная боль сразу уменьшилась - мамина жалость теперь разделилась надвое.
В гостиной звякали стаканы и бурчали мужские голоса. Языки говорящих со словами справлялись еле-еле.
– Кто там у него?
– спросила Мария, заранее зная ответ.
– Гуталин. Чуть ли не с утра заявился. И не выгнать никак. Сидят и сидят. Вторую бутылку приканчивают.
Гуталин - это было хорошо. В присутствии Гуталина отец обычно смягчался. С Гуталином они всегда вспоминали прошлое - как отец таскал хабар из Зоны, а Гуталин его обратно затаскивал. Или как вместе били морду очередной жабе... Отец именовал их совместные посиделки-воспоминания словесным онанизмом. А жабами называл тех, кого ненавидел. Из года в год жаб в городе становилось все больше. К счастью, мама жабой не была, мама была Рутой. Иногда - все реже и реже - ласточкой. А она, Мария, так и осталась Мартышкой. "Мартышка ты моя!.. Мартышечка ты этакая!.." Интересно, а как он называет тетку Дину?